Выходило так, будто обстоятельства услужливо прогибались и сами складывались вокруг нас наилучшим образом – в этакую, что ли,
угодную реальность.
Трижды приезжал Увар, причем один раз с Белобокиным, который, пыхнув в больничном туалете мастырку, десять минут читал нам наизусть из
Тютчева. Было там, конечно, и про роковые минуты мира, и про застолье с всеблагими, и так это пришлось к месту, так тихо на душу легло, что… Словом, меня пробило. Черт возьми, я сделался слезлив, как Горький!
Несколько раз заходил Капитан – говорил какие-то таинственные вещи о
Священном Граале и Алатырь-камне, под которым скрыта вся сила русской земли, о враге, который не дремлет, а попросту спит, о том, что жизнь – это способ нахождения формы для своих дарований во времени, и тут же, как запредельщик запредельщику, комментировал текущие мировые события. А события были что надо. Мощные события.
Впрочем, они общеизвестны.
Ну а потом доктор Сольницев сказал, что на Медовый Спас он меня выписывает. (Медовый Спас! Год назад, как раз в канун Медового
Спаса, я влип в эту историю. И вот теперь лицо земли катастрофически переменилось. Тогда, год назад, возможно ли было поверить, что это случится?) Правда, псковский асклепий сразу предупредил, что мои медицинские документы он отправит в Петербург, где меня поставят на учет в психо-неврологический диспансер, и в дальнейшем мне, возможно, придется какое-то время походить в дневной стационар, чтобы тамошние врачи меня понаблюдали. Похоже, я невольно дал доктору повод усомниться в своей психической состоятельности.
Спасибо, что не пальнул мне в затылок из какой-нибудь лучевой пушки.
Доставить меня домой, на Графский, где Оля уже готовила к моему возвращению луковый пирог и где ворона сидела на тополе в ряд с воронятами, вызвался Капитан – ключица и ребра срослись, так что грудь мне распаковали, голова тоже была уже без повязок и швов, но нога оставалась загипсованной, а значит, трястись несколько часов до
СПб поездом было бы для меня сущей пыткой.
Благодарно махнув на прощание рукой милосердной Олесе, с которой меня доверительно сблизила больничная “утка”, я неуклюже погрузился в оливковую “Тойоту” и сказал: “Поехали!”
В небе сияло августовское солнце. Дети, как поросята, искали на газоне каштаны. Дворняга обнюхивала фонарный столб.
Оказавшись на свободе, я остро ощутил потребность удостовериться, что мир и впрямь реален, что он составлен из вещества, а не из проделок памяти и чистой, на разрыв натянутой материи воображения. В голову не пришло ничего лучше, нежели попросить Капитана прежде, чем отправиться на трассу, заглянуть в берлогу духа, в средоточие вселенских перемен, в скромнейшее АОЗТ по одурачиванию и возмездию, короче – в “Лемминкяйнен”.
Кособокий домишко стоял, разинув все свои окна.
На Анфисином лице при виде меня отразилась буря чувств, которую покрывало все же, как покрывает бурю свод небес, нечеловеческое счастье; Василий, отложив молоток на усыпанный шляпками гвоздей брус
(опять нашкодил высунувшийся из Василия дурак?), сдержанно, но крепко пожал мне руку; Артем, не погнушавшийся спуститься из компьютерной кельи в прихожуюприемную, предложил кружку укутанного пеной капуччино, а зеленоглазая Соня и вовсе отважилась поцеловать меня в выбритую по случаю выписки щеку. Милые, милые, как я рад был вновь их всех узреть!..
Василий помог мне подняться по лестнице, и, опираясь на костыли, я поскакал вслед за Капитаном в его логово. На каждом скачке мир подтверждал свою реальность. Мы были – я, Капитан, костыли, безбашенный трикстер “Лемминкяйнен” и даже незримая в этот момент
Оля со своим луковым пирогом, – мы были, а Америки не было. Не было настолько, что память о ней, о самом ее существовании, казалась досужей выдумкой. Ее не было ни во снах, ни в яви, ни в абсолютном, ни в относительном смысле, ни в плане действительного, ни в сфере символического, ни фигурально выражаясь, ни буквально привирая – никак.
В кабинете Капитана на месте туркменских лягушек парили в зеленоватой воде аквариума среди декоративных скал и колышущихся нитей водорослей невиданные рыбки. Только теперь я смог их толком рассмотреть – бирюзово-золотистые, размером с детскую ладонь, все в мелкой искрящейся чешуе, с пылающими алыми плавниками и двумя горизонтальными перламутровыми полосами по узкой, как у флейты, тушке. Ни дать, ни взять гений чистой красоты. Не хуже африканской бронзовки Dicronorrhina derbiana. Глаза рыбок были желты, морды вытянуты, костисты и угрюмы, рты то и дело разевались и захлопывались, гоня сквозь жабры насыщенную кислородом воду.
Что-то я уже думал по поводу затеи Капитана прежде, что-то думал…
– Тебе не кажется, – спросил я, вспомнив наконец о причине своего беспокойства, – что выводить породу певчих рыбок – это как раз и значит – покорять небеса?
– Наверное, ты прав, – с печальной улыбкой вздохнул Капитан. – Есть вещи, которые не по зубам даже бивням, вроде нас. Может, пора все к черту бросить?
Он подошел к мерцающей грани аквариума, взял с полки баночку с мотылем и кинул щепотью разом встрепенувшимся тварям корм. В воде взвилась живая кутерьма. Блики переливчатого света заиграли на спинах и боках метущихся чертовок, чешуя их рассы2пала снопы цветных искр, ходуном заходили струны задумчивых водорослей. Не давая опуститься мотылю на дно, рыбки хватали выпяченными губами извивающиеся, медленно оседающие кровяные колбаски, рвали их друг у друга из пасти, закладывали резкие, крутые виражи и вновь устремлялись на добычу. Подсветка была крайне удачной – радужное зрелище меня заворожило. Правда, длилось оно от силы секунд двадцать – до поры, пока не был пожран последний мотыль. Потом переполох утих и водяная жизнь вновь сделалась неторопливой, мерной, настроенной на бестревожный лад.
Капитан еще раз улыбнулся, щелкнул ногтем по стеклу…
И тут рыбки запели.
