Одно слово — мажор. И вот этот Димка — не иначе бес попутал! — влюбился в однокурсницу, генерала Щербакова дочку. Галину. Влюбляться там, на мой вкус, было не во что. Мелкая крыска, бесцветная, тихая — глаз не поднимет, слова не скажет. Хотя понять девчонку можно. В семье у генерала беда, можно сказать, с войны прописалась. Жена после немецкого плена не в себе — вся семья вокруг нее пляшет, в клинику не сдают. Самого генерала к тому же в душе обида гложет — с его-то заслугами в академии обретаться. И все из-за жены, между прочим.
— Я знакомился с его делом.
— Так что ж молчишь? Я тут ему бисером вышиваю… Ну ладно. Вроде бы радоваться надо — просветление на горизонте, на дочку такой наследник польстился. Влюбился по уши. Так влюбился, что на своем настоял — встречались почти официально.
Свадьбу только отложили до окончания учебы. Загорный, как ты понимаешь, от будущей родни был не в восторге, а супруга его — тем более. Но пацан закатил истерику. Одну, другую. Вены резать стал — смирились. И тут сумасшедшая наша — то бишь будущая Димкина теща — выкидывает фортель. Все только руками развели. Она — знаешь ли, урожденная княжна какая-то — видит на обложке журнала портрет, который когда-то принадлежал ее семейству.
И требует его обратно. Не просто требует — впадает в буйство. Дочка — следом — в депрессию и меланхолию. Дочкин жених чувствует себя героем, обязанным спасти любимую, — и закатывает истерику папе.
Дескать, портрет необходимо вернуть. Такая вот череда истерик. И толпа истериков. Думаю, Пал Григорьич пытался поначалу портрет добыть, не прибегая к крайним мерам.
— Пытался. Несколько раз приходил к Непомнящему, просил продать, обменять на любой экспонат — хоть из Третьяковки, хоть из Гохрана.
— Это он мог. И никто бы не пикнул. А Непомнящий, значит, отказал?
— Отказал. У него к этому портрету особое отношение было. Там отдельная история. Не по нашей теме.
— Ну и Бог с ней. Отказал, говоришь… Пал Григорьич к отказам был не приучен, взыграло, надо думать, ретивое. А тут сынок истерики катает беспрестанно. Короче, дал он команду картину изъять.
— Вот так — по-бандитски?
— Называй как хочешь. Теперь — можно. А тогда…
Вызвал двух офицеров охраны и велел сопровождать отпрыска на дело. Дальнейшее — известно.
— И как же в таком случае он допустил самоубийство сына? Знал же, какой у того характер…
— Самоубийство? Хрен тебе по деревне, Юра, а не самоубийство! Дело-то слишком громкое вышло. Понял Пал Григорьич, что даже ему такое с рук не сойдет. Да, откровенно говоря, и у нас к тому времени на него столько материалов скопилось — Председатель уже зубами скрипел. Короче, пристрелил он сынка собственноручно… Избежал позора. Однако карьера его после той истории на закат повернула. Года не прошло — по состоянию здоровья из состава ПБ и со всех постов… в небытие. Умер лет через пять, кажется.
— А те двое?
— Отправили служить куда-то в Тмутараканск. Кто знает, где они теперь? Вообще-то в тех краях долго не живут. А если и живы, уверяю тебя, убивать щербаковскую дочку в Москву не поедут. Зачем?
— Это понятно.
— Понятно, значит? Ну, слава Богу! А то прибежал, глаза горят — уголовники, сообщники, ату! Нет, Юрик, те дела любой уголовщины страшнее были.
— Но кто-то все же ее убил?..
— Не знаю, дружок. Тут я тебе не помощник. Копай. Раскопаешь. Ты парень цепкий. А удивительно все же, что Галина Щербакова так долго протянула. По моему разумению, ей за Димкой прямая дорога была.
Такая любовь неземная. Прямо — Шекспир.
— Ну вот теперь и вы о любви, Николай Парфенович. Меня сейчас другое интересует: коллекция Непомнящего куда делась? Они ведь не один портрет взяли — все собрание.
— Твоя правда — все. Согласно показаниям этих двух… холуев, прости Господи, той же ночью отвезли на дачу Заторного. Охрана подтвердила.
— И он не выдал?
— Нет.
— И не спросили, хотя бы после отставки?
— Не знаю. Возможно, кто-то и спросил, из тех, кто мог спросить. Однако, Юра, хватит с тебя и того, что я сказал.
Они просидели еще довольно долго — говорили о многом.
И выпили достаточно, и закусили.
Но пора было в дорогу подполковнику.
Взялся за гуж — следовало его тащить.
Генерал с такой постановкой вопроса был согласен.
— Ступай с Богом. Удачи тебе. Людмиле привет. И скажи-ка мне, ты теперь не скоро в эту — черт бы ее разнес — Чечню? Только ведь оттуда… — В бесстрастном голосе старика отчетливо прозвучала надежда. Вишневский, однако, ее не поддержал.
Все между ними всегда было по-честному. И теперь — не соврал.
— Не знаю, Николай Парфенович. Там ведь по обстановке. Может, не скоро, а может, сегодня выдернут.
Война.
— Война, мать ее… Ну ладно. Держись там как следует. Сам знаешь, что к чему.
Они неожиданно обнялись.
Выруливая на Рублевку, Вишневский подумал, что это впервые — обычно обходились рукопожатием.
Внезапно остро защемило в груди.
Стар был уже генерал, хоть и держался молодцом.
Не приведи Бог — виделись в последний раз.
Думать об этом не хотелось.
К тому же другие насущные мысли отвлекли внимание.
Вдоль трассы, как на параде, выстроились гаишники.
Общаться с ними теперь Юрию Леонидовичу, мягко говоря, было не с руки. Он сбавил газ и постарался ехать аккуратно, не выбиваясь из общего потока.
Москва, 7 ноября 2002 г., четверг, 15.15
Не выспавшись, Лиза поднялась рано, Собственно, этой ночью она почти не спала.
Забывалась ненадолго в тревожном полусне — и просыпалась в испуге, будто за то время, пока дремала, произошло что-то нехорошее.
Приходила в себя, успокаивалась на некоторое время, слыша подле себя ровное дыхание Непомнящего, засыпала вроде, пригревшись у его горячего плеча.
Но все повторялось снова: короткий, тревожный сон — и пробуждение в необъяснимом испуге.
Утром, едва рассвело, она бесшумно выскользнула из кровати, закрылась в ванной, с наслаждением погрузившись в душистую теплую пену.
Попыталась развеять тревогу.
Повода, сколько ни размышляла, не находила.
Зато навязчивой мелодией в сознании застряло и начало время от времени совершенно не к месту выплывать одно-единственное слово.
Любовь.
«Любовь», — повторяла про себя Лиза, вылезая из ванны, растираясь жестким — других не признавала — махровым полотенцем.
«Любовь», — неожиданно говорила она себе, выжимая сок из морковки.
Телевизор по всем каналам выдавал что-то бравурное, будто и вправду наступил праздник, а Лиза все твердила про себя: любовь…
Так, послонявшись по дому, выпив сока, посмотрев телевизор и повторив тысячу раз слово «любовь», она наконец почувствовала, что хочет спать.
И возвратилась под теплый бок Игоря, свернулась калачиком, заснула по-настоящему.
И даже телефонного звонка, разбудившего Непомнящего, не услышала.
Звонил Вишневский, как всегда— на подъезде к дому.
Однако Игорь Всеволодович решил Лизу не будить.
Они уютно обосновались на кухне, у барной стойки.
Правда, пить Юрий Леонидович отказался, спросил кофе.
А получив свое — заговорил.
Игорь слушал его, боясь шелохнуться, и даже дышал неглубоко, словно малейший посторонний звук мог помешать рассказу.
Слушал и не верил, потому что услышанному трудно было поверить. Тем более сейчас, в году 2002-м.
И верил, потому что изначально подозревал нечто подобное.
Жуткое, запредельное и вместе с тем убийственно реальное, связанное с занятием отца и его клиентами. Не кем-то персонально, а всеми, вместе взятыми, кланом тех, кто мог позволить себе в ту пору приобретать антиквариат и, значит, многое мог себе позволить.
Он понял вдруг, что никогда ни разу не сформулировал этой мысли в том виде, как сложилась она теперь. И в то же время знал наверняка, что все это время она жила в нем, где-то в подсознании, вместе с мистическим страхом и ожиданием того, что кошмар вернется.
Он и вернулся.
Однако выходило, что это прошлый кошмар, давно пережитый, гримасничая, пытается запугать его снова.
От этих мыслей сознание Игоря Всеволодовича чудным образом прояснялось, будто кто-то невидимый слой за слоем сдирал с него тонкую неощутимую пленку, заслонявшую все это время картинку реального мира.
А он и не знал об этом.
В конце концов он овладел собой настолько, что решился заговорить, о чем-то спросить Вишневского.
Тот ответил.
Теперь они говорили оба, и это была почти нормальная беседа, если бы не тема, которую обсуждали.
— Ну, разумеется, охранники исключаются.
— Исключаются К тому же прав генерал — в тех краях, куда их отправили служить, люди долго не живут.
— Он и в другом прав, ваш замечательный генерал…
Оба вздрогнули.
Никто не заметил, как и когда на кухне появилась Лиза.
