Ознакомительная версия.
…Вечером она лежала на постели, завернувшись в колючий клетчатый плед, положив рядом расхристанную телефонную книгу и поставив расколотый телефонный аппарат, перевязанный чёрной траурной изолентой, на стул около кровати, и методично обзванивала всех своих знакомых, один за другим выуживая их номера из каждой буквы алфавита записной книжки, не в силах понять, что же с ней произошло…
Были выходные, и вскрыть её мальчика могли только завтра к вечеру.
97
Гроб заколотили на окраине кладбища, так как машина к могиле проехать не могла. Чистить снег для катафалка никто не собирался. Снег был в этот год очень глубокий. К могиле Андрея была расчищена узкая тропинка, буквально вырублена в снегу, как в горной породе. Прощаться подходили по одному… Пока Лидия Андреевна стояла у могилы, поддержать её могли только сзади.
До квартиры её проводила подруга с работы – и тотчас убежала за внуком в детский сад. Умываясь, Лидия Андреевна впервые за последние три дня посмотрела на себя в зеркало – и ужаснулась. На неё смотрела старуха с седыми спутавшимися космами, лицо её было темно, будто сумрачный подъезд, окна которого закрашены краской. Ей показалось, что на неё смотрит её мать, та, что была перед своей смертью. Она никогда не была похожа на маму, только – на отца. А тут… Да, это, несомненно, было одно и то же лицо…
«Ну вот, я следующая… – подумала Лидия Андреевна.– К чему мне вся эта жизнь?»
Если бы она могла верить! Если бы она верила, ей было бы легче. Только теперь она поняла всю мудрость христианской религии. Человек не прощается с любимыми навсегда, он просто расстаётся до скорой встречи в новом мире, пропитанном солнцем и музыкой. Человек знает, что его любимым сейчас там лучше, чем здесь. А свою боль можно пережить и перетерпеть, так как встреча там, за облаками… И, наверное, она уже не так далеко…
Лидия Андреевна состояла в советские времена в парторганизации – и верить было нелепо… Она знала, что ничегошеньки, кроме этой жизни у неё не будет. Впереди одинокая и немощная старость, где некому даже будет просто рассказать о своих болячках и проблемах… Думать о будущем не хочется. Ей кажется, что оно похоже на развезённое осеннее поле, из которого выкопали картошку. Дожди идут и идут, вода хлюпает носом средь оставшихся от комбайна борозд. Дует сырой пронизывающий ветер. Деревья уже все голые и лысые, скалятся гнилыми зубами, с веток слезла кора – и они напоминают человеческие кости…
98
Как быстро проходит жизнь… Ещё вчера ты была девочкой с жиденьким конским хвостом из обсечённых волос, туго перевязанных чёрной аптечной резинкой… – И вот уже стоишь почти одна, на пороге одиночества, старости и болезней… Всё. Лотерейная шапка пуста. Все билетики прочитаны и раскручены. Жизнь пожевала, пожевала и выплюнула. В тоску и старость.
Тоска теперь подступала внезапно. Но она не то чтобы наступала, она просто где-то тихо затаивалась в тёмном чулане души, пока Лидия Андреевна была на работе и машинально выполняла свои многочисленные обязанности… Тоска жила всё время. Лидия Андреевна вздрагивала посреди рабочего дня от того, что вдруг возвращалась к событиям последних месяцев… Она глотала горстями транквилизаторы и всяческие таблетки, укрепляющие иммунитет, повышающие сосредоточенность и умственные способности. Она старалась больше не плакать, так как просто начала бояться за своё физическое состояние: если она слетит с этого жизненного круга белки в колесе, то ей просто даже позвать будет некого или, не дай бог, придётся когда-нибудь оперироваться… Она чутко вздрагивала от всех телефонных звонков в квартире, как собака, услышавшая на лестнице шаги хозяев, что были в длительном отъезде. Телефон теперь звонил редко, но ей всё время казалось, что это звонит Василиса, Гриша или Андрей. Тоска наступала, как только она перешагивала порог своей просторной квартиры. Слёзы подкатывали под горло, поднимались выше и начинали капать, как вода из прогнившей крыши в грозовой дождь. Облегчения они не приносили, наоборот. Она чувствовала отупляющее изнеможение, начинала задыхаться от мучительного кашля, который выворачивал её всю наизнанку, выкручивал бронхи, вызывая рвотный рефлекс и кислый вкус во рту от забродившей пищи. Она всё время прокручивала события последних месяцев, будто любительский кинофильм какой-то, тщетно пытаясь понять, как всё это произошло.
Ей всё время хотелось открутить непостижимые события назад. Она почему-то больше не помнила тех отвратительных сцен ругани, которые преследовали её всю жизнь… Теперь все её родные как бы приблизились к ней и совсем не уходили всё дальше, как ей обещали её сердобольные друзья.
Она спала хорошо, просто изматывалась физически настолько, что словно проваливалась в какое-то рваное чёрное небытие, разорванное на траурные ленты. Её родные не снились ей. Она даже сама удивлялась, как такое может быть, но они не снились. Зато она частенько просыпалась посреди ночи с мыслью, что теперь она одна, больше у неё никого нет, жизнь состоялась и не очень удачно, ничего нельзя уже изменить и переиначить. Груда искорёженного железа лежит под серой насыпью откоса, и никто даже не пытается поднять его оттуда. Всё, что осталось от людей, заразительно смеющихся, надрывно кричащих, вечно куда-то бегущих и никогда не добегающих, увезли. Люди, наконец, добежали, но совсем куда-то не туда, куда стремились всю свою недолгую и не очень-то счастливую жизнь. Сплющенное железо равнодушно поблёскивает на солнце, а выбитые осколки стёкол, валяющиеся на выжженной траве, пускают солнечные зайчики… Она трясла головой, прогоняя от себя этот нелепый слепящий свет, обжигающий до слёз, и в который раз начинала с ужасом и оцепенением прокручивать события последних двух лет, явственно ощущая их тошнотворную нереальность. Потом снова также неожиданно для себя самой опять ухала в глубокий колодец своего сна даже без чёрно-белых сновидений – и вновь так же неожиданно её выносило всплывшим трупом на поверхность, где в лицо бил белый равнодушный свет кафельной плитки больничной палаты. И снова была мысль, что она потеряла всех… Как так получилось? И не она ли сама была виновата в этом?
Она с удивлением (и с неожиданной радостью) вдруг обнаружила, что юбки начали свободно крутиться вокруг её талии, всё время пытаясь переехать боковым швом вперёд.
На работе она частенько замирала над старательно вычитываемой документацией, понимая, что читают лишь близорукие глаза её, а сама она давно улетела куда-то вдаль, где влажнеют свеженасыпанные холмики глинистой земли и скрюченные судорогой пальцы сжимают в горсти тяжёлый земляной комок с засохшей в нём травинкой прошлогодней травы. Она медленно возвращала взгляд в начало страницы, но, прочитав две строчки, неожиданно счастливо убегала туда, где сидели они вчетвером за круглым столом на кухне, под апельсиновым с длинной шёлковой бахромой абажуром, отбрасывающим мохнатую тень на белую ажурную клеёнку, и пили чай с только что испечённой ею, светло пахнущей ванилью и антоновкой шарлоткой.
Она теперь часто думала о том, что религия, в сущности, – очень мудрая вещь, помогающая «выживать». Смирись: это Бог послал тебе испытание, а Бог не даёт испытаний не по силам… Это не ты виноват – всё было предначертано свыше, а значит, ничего нельзя изменить и переиначить – и стало быть нечего бить себя кнутом по спине и расчёсывать затягивающиеся мокнущей корочкой раны. Ничего не изменишь. Твоим близким там хорошо. Это тебе плохо без них. Но Бог оставил тебя здесь. Значит, ты должен завершить все их и свои дела тут. Человек заканчивает свои земные дела и начинает небесные. Ещё немного прожить здесь одному, чувствуя себя пылинкой, нет, даже не пылинкой, пушинкой от одуванчика, у которой отломилось семечко, и она уже никогда не пустит зелёные побеги, упрямо раздвигающие ещё не засохшие после бурного таяния снегов комки земли, по которым бегут нитки чужих корней, похожих на капилляры, – и ты снова увидишь своих родных и близких… Потерпи немного ещё. Ещё помучайся… А тот, кто остаётся на земле, обязательно ещё встретится со своими любимыми и близкими, ещё услышит наяву их постоянно мерещащийся нетающий голос, будто указывающий путь средь ухабов и рытвин: «Ты меня слышишь? Не оступись!» Ещё окажется в их нежных объятиях, надёжно заслоняющих стеной из пуленепробиваемого стекла от разгулявшихся ознобных ветров, завывающих волком на сторожевой цепи в тёмном переулке, в котором притулился твой скособоченный домишко. Ещё немного прожить здесь одному – и ты снова увидишь их, своих близких, смотрящих на тебя пока будто сквозь запотевающее стекло, принесённое с промороженной улицы…
Ознакомительная версия.
