От полного отчаяния и самоубийства спасала работа. За десять первых месяцев эмиграции Милош написал "Порабощенный разум" — эссеистическую книгу, которая часто и сегодня первой приходит на ум, когда вспоминают его имя. Это анализ того, какими путями интеллигенция "принимает коммунизм", хотя втайне пытается сохранить от него некоторую призрачную независимость (здесь играют роль и страх, и подкуп, но сводить дело только к ним было бы слишком просто). Книга вышла почти одновременно — в начале 1953 года — по-польски, по-французски, по-английски и по-немецки: сейчас она доступна и русскому читателю. Появился прекрасный сборник стихов "Дневной свет", в который вошли вещи, не напечатанные в Польше (иначе говоря, извлеченные на свет Божий из рукописей), а также написанное уже в эмиграции. Роман "Захват власти" — пожалуй, несколько более слабый, чем другая проза Милоша, — был издан на европейских языках раньше, чем по-польски, — и получил литературную премию, что поправило дела поэта. Несколько позднее была опубликована книга воспоминаний "Родная Европа". Все эти произведения с трудом, но проникали и в Советский Союз. Я помню, как читал "Родную Европу" в Вильнюсе. Она попала в город, который Милош считал своим, в письмах, присланных разным адресатам, отдельными страницами (иногда в страницы ради пущей конспирации были завернуты конфеты). За полтора года таким образом передали всю книгу — только две страницы потерялись при пересылке.
С течением лет Милош стал работать в Конгрессе Свободы Культуры, созданном еще в 1950 году. Постоянным участником Конгресса был Камю, а кроме него Бертран Рассел, Джон Дос Пассос, Артур Кестлер, Франсуа Мориак, Карл Ясперс. Италянец Иньяцио Силоне придумал для Конгресса девиз "habeas anirnam" ("каждый имеет право на душу"). Оказалось, что единомышленников у польского изгнанника все же немало. Но преодолеть эмиграционный шок и обрести новую перспективу помогла прежде всего "Долина Иссы".
Говоря об этом романе, Милош всегда вспоминал своего "терапевта" — писателя и мыслителя Станислава Винценза. Человек другого поколения (он родился на двадцать три года раньше Милоша), Винценз обладал отчасти сходным опытом. Дальний потомок французских иммигрантов, он родился и вырос в теперешней Западной Украине (как Милош в Литве), был с головой погружен в тамошнюю традицию и оставил книгу "На высокой полонине" — эпос, отчасти философский трактат о жизни гуцулов и евреев-хасидов в окрестностях Станиславова, ныне Ивано-Франковска. Первая часть этой огромного сочинения появилась еще в 1930-е годы. Когда в его родные места пришли Советы, Винценз не избежал тюрьмы, но вышел из нее и через Яблоницкий перевал бежал в Закарпатье (тогдашнюю Венгрию); потом с приключениями добрался до родины предков — Франции. Он поселился в альпийских горах у Гренобля, в крестьянском доме, и продолжал дело своей жизни. К нему по совету Гедройца Милош стал ездить еще летом 1951 года — в самое тяжкое для себя время. Беседы с Винцензом, по словам поэта, были своего рода экзорцизмами, то есть, изгнанием бесов. Именно Винценз помог ему вернуться к своим корням и найти в них опору. Оказалось, что эмиграция не есть непоправимый разрыв с родной почвой, традицией, языком, скорее она помогает углубить с ними отношения — как помогла изгнанному из Украины писателю в Альпах. Кроме этого, Винценз учил, что важнее всего интерес к здешнему, земному миру, к его мелочам и оттенкам — они сильнее, чем головные доктрины, сковывающие и отравляющие сознание. Богословские познания Винценза были полезны в долгих разговорах, которые подводили к решению вопроса, занимавшего Милоша всю жизнь unde malum, откуда зло — и столько зла — во вселенной, коль скоро полагается, что ее Создатель всеблаг.
"Долина Иссы" — один из трех романов Милоша, причем несомненно лучший (два других — схематичный "Захват власти". а также "Парнасские горы", странная, незавершенная, оставшаяся в рукописи вещь, которую можно с некоторой натяжкой отнести к научной фантастике). Работа над романом была начата осенью 1953 года. "Культура" публиковала его глава за главой, а отдельной книгой издала в 1955 году. Через год "Данина Иссы" появилась и по-французски в переводе Жанны Херш. Хотя Альбер Камю был от "Долины" в восторге и сравнивал ее с трилогией Толстого "Детство. Отрочество. Юность", во Франции роман успеха не имел: рецензенты, склонные поддерживать ангажированную, то бишь антикапиталистическую, просоветскую литературу, обвиняли его в эскапизме и в поисках легкого решения социальных проблем. В шутку, а может и не совсем в шутку, Милош писал Гедройцу, что это книга "о дьяволах и вурдалаках". Действительно, о чертях идет речь уже во второй главе, после краткого географического введения. Невидимые силы зла иногда ощутимо вклиниваются в действие, а несколько побочных историй приобретают почти мифологический характер (мертвая Магдалена — по крайней мере в воображении сельских жителей — ведет себя как упырь, пока ее не пронзают осиновым колом). Но это лишь внешняя сторона милошевской метафизики. Роман пронизан вполне серьезными религиозными мотивами. Одновременно это роман воспитания, история о том, как пробуждается и созревает сознание ребенка — Томаша Дильбина, говорящего по-польски литовского шляхтича, несомненного авторского двойника.
На первый взгляд, произведение Милоша кажется традиционным: оно написано ясным и простым языком и внятно по композиции. Хотя в нем попадаются отступления, вводные эпизоды, а изложение событий не всегда линейно, нельзя утверждать, что Милош прибегает к формальным экспериментам. "Долина Иссы" скорее продолжает опыт польской региональной прозы. В чем-то она перекликается с книгами усадебного реализма, такими как романы Юзефа Вейссенгофа и Марии Родзевичувны, хотя значительно превосходит их по качеству. Впрочем, явные параллели к милошевской книге можно обнаружить не только в польской, но и в литовской литературе, у таких писателей, как Шатрийос Рагана или Винцас Креве. Интересно, что несколько раньше Милоша книгу "о чертях и вурдалаках" издал литовец Казис Борута, стихи которого Милош переводил на польский в 1930-е годы. Это был полуфольклорный роман "Мельница Балтарагиса" (1945), вышедший в советизированной Литве и вскоре запрещенный (сам Борута угодил в сталинскую тюрьму). О "Мельнице Балтарагиса" Милош узнал через много лет после выхода своей книги, а все же это совпадение поучительно. Можно говорить о дальних перекличках с русской классикой — кроме Толстого, что отметил Камю, скажем, с Аксаковым, а с другой стороны и с Гоголем "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Однако традиционность, даже некоторая старомодность "Долины Иссы" — иллюзорна: на самом деле это сложная современная вещь, требующая обширного комментария.
Прежде всего стоит объяснить автобиографическую подкладку романа, а заодно и необычную социально-этническую структуру изображенного в нем мира. Милош, как и его предшественник Адам Мицкевич, говорил, что он родом не из Польши, а из Литвы. Но в случае Мицкевича это парадокс: когда в первой строке "Пана Тадеуша" звучит возглас "Отчизна милая, Литва", имеются в виду окрестности Новогрудка, то есть не современная Литва, а Беларусь (называвшаяся "Литвой", так как до конца XVIII века она принадлежала Великому Княжеству Литовскому). Кстати, Милош в детстве удивлялся, почему в "Пане Тадеуше" изображены буки, которых в Литве нет — об этом сказано на первой странице "Долины Иссы". Сам он родился в настоящей Литве, даже в ее центре — селении Шетейне (по-литовски Шетеняй) на берегу Невяжи (Нявежис), на север от Ковно (Каунаса). В романе Невяжа-Нявежис превращается в Иссу, а Шетейне в Гинье (по-литовски, вероятно, было бы Гиняй, Giniai). Имя "Исса" взято у соседней — километрах в пятидесяти — реки Дубисы; в его написании ощущается извилистость, а в звуке слышно шипение ужа — существа, важного для местной мифологии.
Как видим, каждый топоним в этих краях имеет две формы славянскую и более древнюю балтийскую, сиречь польскую и литовскую. Дело в том, что литовское дворянство — шляхта — в XVI–XVII веках перешло на польский язык, а литовский сохранился главным образом среди крестьян. В романе об этом то и дело говорится. "Например, когда мальчишки бегут голые, чтобы бухнуться в воду, они не могут кричать ничего кроме:"Ej, Vyrai!", то есть: "Эй, мужчины!" Vir, как узнал Томаш впоследствии, по-латыни значит то же самое, но литовский, вероятно, старше латыни".[95] Служанка Антонина (ее прототип — реальная нянька Милоша Антанина Рупис) говорит на мешанине двух языков, литовский для нее родной, а польский — приобретенный.
Все это слегка напоминает Ирландию Йейтса и Джойса, где господствует английский, в то время как архаичный гэльский (на английский совершенно не похожий) оттеснен в провинциальные углы. Впрочем, он сохранил свой престиж и считается особо поэтическим — Йейтс на нем иногда писал, а Джойс им серьезно интересовался. Но литовский сохранился куда лучше гэльского — начиная с XIX века он стал возрождаться, превратился в литературный, потом и в государственный, в конце концов вытеснил (или почти вытеснил) польский. В детстве Милоша польский еще обладал прерогативами языка высшего сословия, иначе говоря, языка культуры. В долине Иссы-Нявежиса это было заметно лучше, чем во многих иных местах. Вес шляхты там был особенно высок. Писатель-классик Генрих Сенкевич — которого Милош, правда, не любил — в очень популярном историческом романе "Потоп" описал этот край как землю обетованную польского рыцарства. Литовские крестьяне вместе со шляхтой участвовали в восстании против царизма в 1863 году. Как правило, они понимали польский (язык народных песен в романе — обычно диалект польского, близкий, кстати, и к белорусскому), а шляхтичи худо-бедно могли объясниться по-литовски. При этом люди из высшего слоя не только сохраняли литовские по происхождению фамилии, но и считали себя литовцами; они говорили на польском языке, но противопоставляли себя, иной раз даже резко, так называемым "короняжам" — полякам из Варшавы или Кракова ("короняж" по происхождению, Ромуальд Буковский в романе осознается как "неполностью свой"). Конец этому странному сосуществованию народов и языков положил XX век. В 1918 году Польша и Литва, отделившись от российской империи, восстановили свою независимость. Отношения между двумя новыми государствами сложились скверно. Предполагалось, что в Литве должны жить прежде всего литовцы, а полякам следует убраться в Польшу. Родители Милоша должны были переехать из Шетейне (ныне Шетеняй, и никак иначе!) в Вильнюс, который оставался польским еще двадцать лет. Уехал и малолетний Чеслав — уходом его двойника Томаша из родных мест кончается роман.
