– Данни…
– Я только хочу сказать, что могла бы выбросить его, даже не показывая тебе. И разве оно не могло потеряться, куда-нибудь запропаститься на почте? Имя отправительницы я видела. Она даже не постеснялась его надписать. Ты когда-нибудь задумывался над тем, что, собственно, у вас с ней произошло? Или я должна тебе объяснить? Так да или нет? Когда я сказала, что ты ни о чем не думаешь, я имела в виду и это тоже. Ты сам говорил мне, что эта женщина больна, но ты непременно хотел доказать кому-то, что с ней можно жить, что ее можно «разбудить», по твоему очаровательному выражению, что с ней можно иметь детей и вообще наслаждаться полнейшим счастьем. Это в тебе говорило твое тщеславие. И еще ты как-то сказал, что завоевать ее непросто. Ты сравнивал ваши отношения с сибирскими деревьями, сибирские деревья растут медленно, но нормальные пилы ломаются об их древесину – или я что-то путаю? Я только все время спрашивала себя, зачем ты мне это рассказываешь. Может, мужчины и вправду так мыслят. Но почему я должна выслушивать подобные излияния? Я-то не желаю этого знать! – Данни постучала по своей голове костяшками пальцев. – Я-то отлично все понимаю. У меня тут все разложено по полочкам, все. Ты вообще сознаешь, что был ее «провинциальной любовью»? Хочешь знать, что это означает? Я думала об этом. Все очень просто: в Альтенбурге не было никого лучше тебя. Ты стал для нее временным пристанищем, необходимой зацепкой. Она согласилась жить с тобой, потому что кроме тебя вообще никого не имела. Только поэтому. В Берлине же, где Лидию Шумахер окружала бы толпа поклонников, она и не взглянула бы в твою сторону. Вот что она хотела продемонстрировать своим уходом. Я-то все понимаю! И уколы твоему самолюбию она наносила не просто так, а чтобы показать, за кого она тебя держит на самом деле. Шаг за шагом она разрушала твое представление о себе, а сама всегда сохраняла самообладание; и называла тебя «трепачом» – не резким тоном, нет, а как бы между прочим, как бы давая понять, что ничего уже от тебя не ждет, ты сам это говорил. И так продолжалось, пока до тебя наконец не дошло, что она больна. Женщина, у которой пять лет не прекращаются головные боли… О чем тут вообще говорить… Эти западные дамочки все не выдерживают…
– Она никакая не…
– Ну и что? Она ведет себя как они. У нее не все дома. Даже Энрико это заметил. Когда жена этого болванчика из ландтага – Холичек, или как там ее зовут, – когда она намекнула ему, что с фройлейн Лидией Шумахер не все в порядке, тогда даже у него в мозгу что-то щелкнуло. А иначе, как думаешь, зачем бы она от него ушла? Сбежала она только потому, что испугалась этой Холичек, на которую ее притворство не действовало. Спроси своего друга Энрико. Он-то это усек. Холичек видела Лидию насквозь, ведь она психиатр. Ты что, забыл? – Данни наливает себе чай.
– Тебе тоже?
Патрик качает головой. Данни быстро выпивает чай и ставит чашку на блюдце.
– Но несмотря на это я ей завидовала. Потому что все, что ты рассказывал о ней, по сути было объяснением в любви. И потому что у нее «ноги от шеи растут»!
– Данни!
– Тебе не нравится? Речь идет о том, что у нее бедра на три или четыре сантиметра длиннее, а талия – на один-два сантиметра уже, чем у меня. Вот и все! И ты был настолько бестактен, чтобы сказать мне: «У нее ноги от шеи растут»! Что ж, по крайней мере теперь я знаю свои недостатки.
– Мне очень жаль, Данни.
– За что ты извиняешься?
– Мне правда жаль.
– Что это значит?
– Что мне жаль.
– Я не понимаю, о чем ты! Я тебя спрашиваю, что значит твоя фраза? – Данни придвигает блюдце к краю стола и гасит в нем сигарету. – Может, все-таки объяснишь? Ты хочешь сказать, что до полудня вчерашнего дня любил меня, а после полудня жизнь с Тино и со мной вдруг сделалась для тебя невыносимой? Так?
– Я хочу сказать только то, что мне жаль, – ответил Патрик. – А она, между прочим, растолстела.
– Чтоо?
– Она написала, что поправилась. Почти десять кило…
– Десять?
– … прибавила в весе.
– Боже мой, целых двадцать фунтов? И с каких это пор тебе нравятся толстухи? Может, мне надо было есть побольше сладкого, вместо того, чтобы заниматься гимнастикой и ходить в сауну? Что бы человек не делал, он все равно ошибется – тоже далеко не новая истина.
– Ты ни в чем не ошиблась. Это вообще не имеет к тебе никакого…
– Не надо, Пат, замолчи, прошу тебя…
– Может, это судьба. Может, эта женщина – просто моя судьба, – говорит он.
Повисает тишина, а потом Данни шепчет: «Какая же я дура…» Закрывает глаза руками: «… что люблю такого…»
Патрик не сводит глаз с пустого телеэкрана, в котором отражается комната.
– Теперь, наверное, Тино уже спит, – говорит Патрик. Упершись каблуками в пол, он несколько раз ударяет носками ботинок друг о друга.
– Так я тебе позвоню, да? – он встает, обходит вокруг кресла, берет свой чемодан и черную дорожную сумку.
– Ну, всего хорошего, Данни. – Он смотрит на ее несоразмерно большие шлепанцы, на лодыжку с крапинкой блошиного укуса, на кисти рук, пальцы без колец, длинные лакированные ногти… Выходя, задевает сумкой – язычком молнии – о рифленую поверхность стеклянной двери. Слышно, как защелкивается замок.
Данни по-прежнему сидит у стола. Вдруг детский голос, подчеркивая каждый слог, зовет: «Мум-ми, мум-ми!» И почти тут же одна из дверей распахивается. Данни, смочив слюной большой и указательный пальцы, гасит свечу. «Мум-ми!» – кричит Тино, врываясь в комнату и оглядываясь по сторонам. Он одет в белую с голубыми колечками пижаму.
– Что такое? – спрашивает Данни, вытирает пальцы о рукав и встает. Тино бежит к ней, раскинув руки. Она подхватывает его, прижимая к себе, относит в другую комнату и захлопывает изнутри дверь. Если не считать шума телевизора в соседней квартире, ничего больше не слышно. Внезапно на стуле Данни неизвестно откуда появляется маленький песик, фокстерьер, который со стула тут же прыгает на стол. Пес жадно набрасывается на остатки ужина. Его чавканье прерывается только тогда, когда он, вытянув вперед шею, заглатывает очередной кусок. Каждый раз, прежде чем продолжить поглощение пищи, пес облизывается и бросает виноватый взгляд в сторону только что захлопнувшейся двери. И еще иногда почесывает задней лапой шею. Через несколько минут он покидает место обильной трапезы, перепрыгивая на серое монструозного вида кресло, и, как кажется, совершенно исчезает в его недрах.
Владелец таксопарка Рафаэль рассказывает о неприятностях, связанных с неким писателем и с печкой. Энрико Фридрих изменил свое имя и хочет сломать себе ногу. Подлецы-соседи. О том, что счастливым можно быть везде.
Было уже начало первого, когда Петра и я вернулись из Лейпцига, где отмечали день рождения ее брата. В поисках места для парковки я объехал чуть ли не весь Шперлингсберг – район, в котором мы поселились около года назад. Мне показалось, что в кустах около нашего подъезда мелькнула фигура в длинном пальто – а ведь все это, надо вам сказать, происходило в середине августа. Когда мы с женой, наконец, нашли место для машины и вернулись к своему дому, я снова увидел тот же силуэт, судя по его виду, мужской.
– Только не бойся, – сказал я и за руку притянул к себе Петру. – Тут прячется эксгибиционист. – Она не поняла. – Экс-ги-биционист, – повторил я и зажал в кулаке тяжелую связку ключей. Перед нашим подъездом свет не горел. Перед соседними – тоже.
– Добрый вечер! – крикнул мужской голос. – Она опять не хочет ничего делать. Ей, видите ли, ничто не по нраву! – Фигура шагнула к нам и подняла голову. И вытянула вперед одну руку, будто указуя перстом на что-то у своих ног.
– Это вы, герр Фридрих? – спросила Петра.
– Иногда не успеешь сосчитать до трех, – сказал он, – как она уже сделает все свои дела. Но сегодня, как назло, – нет. А ведь того и гляди пойдет дождь.
– Ах, – сказала Петра, – надо же! Такого я еще никогда не видала – кошка на поводке. – Животное нырнуло в траву, но светлый ошейник отчетливо выделялся на фоне газона.
– Это практично, – сказал Фридрих. – Сама она ни за что не выйдет из дому. Слишком пуглива. Но мне-то нужно хоть иногда глотнуть свежего воздуха.
Даже с двух метров я чувствовал, как от него разит – скорее всего, водкой. Сверх того, его купальный халат – ржаво-коричневый с узором из серых листьев – распространял вокруг запах больницы.
Петра присела на корточки и поманила кошку пальцем. Но та с достоинством отвернулась.
– Как ее зовут?
– Киска, – ответил он. – Вообще-то это кот – точнее, существо, когда-то бывшее таковым.
– Вот как? – Петра подняла глаза и с недоумением уставилась на выставленную вперед ногу Фридриха. – Что же вы тут делали?
– Множественный перелом, – пояснил он, приподнял полу халата и постучал по гипсу. – Слишком легкие кости, адская боль! – Из его рта прорвались какие-то хлюпающие звуки. Одна штанина кальсон была обрезана выше края гипса.
