— Не, ты уж на хрен кончай это базарить… Я ж тебе сто к блядям раз говорил, что не надо меня брать с собой… говорит Каско.
— ЗАААТКНИИИСЬ! Ты-то уж помалкивай в варежку теперь, раскорячился, язык глубоко так воткнул в задницу мамаши Султана, и башка полнехонька снега…
— А где снег? говорит Лониль.
— …Да, снега… так что ты, козел, даже и позабудь вылезать со своими жалкими отстойными возражениями, Каско. Положи на них с прибором. Положи на них, это я тебе говорю… Забей… Еб, уж я сейчас почти было пришел в хорошее настроение, постарайся думать в следующий раз, когда тебе приспичит встрять с идиотским неподобающим возражением, Каско, у меня из-за тебя опять настроение испортилось.
— Ну даа, даа… говорит Каско пришибленно. — А можно, я к вам ненадолго поднимусь? Не знаю даже, неохота вот так сразу домой переться…
— Пожалуйста, если это тебе кажется таким заманчивым…
— Да не, просто неохота сразу домой тащиться, вот и все, а еще у меня немножко снега осталось, может, Мома-Айше захочется чуть-чуть?
— Да я-то откуда на хер знаю, спрашивай у нее…
Наша троица плетется к Жидписовой точке, как местные окрестили этот типовой дом. Был там некий вдохновленный Гропиусом градостроитель, как бы с широким видением перспективы, который счел, что некоторые кварталы в пригородах так до невозможности умно спроектированы, что сливки общества вот-вот вцепятся друг другу в глотки, чтобы им только позволили жить в типовых домах; результатом его так и не совершившей переворота в архитектуре мысли и является типовой дом, где живет Симпель с семьей, самого гнусного типа дом, на сооружение которого в одном из самых престижных районов города вышеупомянутый градостроитель жизнь положил, в слепой вере в свои представления о будущем симбиозе типового строительства и сливок общества. Поэтому, и только поэтому, Лониль ходит в свою школу, которая в принципе является школой для детей верхнего среднего и высшего классов. Дом этот — просто стыдоба, как ни посмотри; живущие в округе не любят тех, кто живет в нем, живущие в нем не любят живущих в округе, живущим в округе не нравится дом как таковой, живущим в доме тоже не нравится их дом как таковой, и уж, если на то пошло, живущие в доме и сами себе не нравятся; в общем и целом, те, кто вынужден жить в этом типовом доме, это либо отбросы общества, с кем общаться невозможно, и которые предпочли бы жить в каком-нибудь гомогенном микрорайоне на отшибе, если бы могли выбирать, либо это иммигранты среднего класса, которых никто и не пытается ни ассимилировать, ни интегрировать ни во что. Может статься, Симпель единственный, кто в определенной степени доволен, что живет в этом доме, но главным образом это из-за Жидписа и той помощи, которую он оказывает Симпелю в осуществлении его собственных проектов.
Когда они заходят в квартиру, Мома-Айша выказывает живейший интерес к тому, как прошел праздник. Она спрашивает Лониля, но не получает ответа. Прежде чем ей удается вытянуть что-либо из Симпеля и Каско, проходит немало времени. Первым раскалывается Каско, он изо всех сил старается представить эту историю посмешнее, но, пока он рассказывает, Мома-Айша только сидит и качает головой. Симпель, уже постаравшийся забыть всю эту историю, в глубине квартиры совершает отважные попытки уложить Лониля в постель. С чисткой зубов, надеванием пижамы, чтением сказочки на ночь ничего не выходит, но зато Каско еще и историю свою до конца не рассказал, а Лониль уже лежит в постельке — то есть, в своем углу, куда Симпель натащил и набросал всяких мягких шмоток — и уже одно это совсем неплохо. Каско завершает свой рассказ так, как, ему кажется, он должен бы иметь успех у Мома-Айши, но Мома-Айше, очевидно, не кажется таким уж забавным, что ему нужно пойти в ванную и смыть с бороды «слабый аромат арабской задницы». Однако она предпочитает промолчать и кивком соглашается на предложенный Каско снег, который он тут же и выкладывает в несколько неожиданной тишине, последовавшей за его рассказом. Симпель напрочь отказывается; смесь ксанакса и снега не кажется ему самой удачной комбинацией на свете — он остается посидеть в тишине и покурить сигареты Мома-Айши. Каско раскочегаривает телевизор, а Мома-Айша торопится на кухню жарить замбезики; это такие оладьи на молоке, которые наверняка пользуются успехом в какой-нибудь африканской стране. Остаток вечера проходит без каких-либо происшествий, они смотрят телек и едят замбезики; Мома-Айша и Каско едят без аппетита, но быстро, а Симпель ест их медленно.
ЧЕТВЕРГ, 17 ДЕКАБРЯ, 11.00
То есть на следующий день после праздника елки и окончания четверти, и за неделю до сочельника. Моника Б. Лексов уже два дня лежит в палате интенсивной терапии. Эпизод с татуировкой оказал на ее психику сильнейшее воздействие. Она гораздо больше обычного плачет, Берлиц с переменным успехом пытается соответствовать изменениям в ее настроении, более того, супруги в общем-то стараются совместно справиться с ситуацией, хотя Моника из тех, кто любит страдать, а Берлиц нельзя сказать, чтобы был преисполнен искренней симпатией к супруге.
Берлиц только что спускался в больничный киоск, где долго маялся в нестерпимо длинной и тоскливой очереди, чтобы купить свежих газет. Любой подтвердит, что больные люди — в данном случае, стоящие в очереди — фактор, не особо способствующий улучшению настроения. То, что Берлиц чувствует себя очень ухоженным после долгих и приятных минут, проведенных утром в ванне — что включало в себя и глубокую чистку кожи, и подравнивание бородки, маску для лица, бритье отдельных участков тела (он прикинул, что после такого травмирующего эпизода Моника утратит свое и не особенно-то навязчивое сексуальное влечение, и потому отважился рискнуть и полностью выбрил область заднепроходного отверстия и промежности) — то, что он чувствует себя ухоженным, не способствует восприятию стояния в очереди как приятного времяпрепровождения, чем более свежим он себя ощущает, тем более жалкими и болезными выглядят пациенты. Он все же покупает свежие газеты и шоколаду для Моники; по правде говоря, он покупает четыре разные газеты, поскольку исходит из того, что сидеть рядом с травмированной шоком супругой до позднего вечера будет смертельно скучно.
За внимательнейшим чтением газет проходит примерно час, и тут с ложа Моники раздается крик. Первое, что приходит в голову Берлицу, это что дело в какой-нибудь постстрессовой фигне, и он уже про себя ругается, но Моника продолжает вопить:
— …я уверена!.. да послушай же меня! Это он! Я совершенно уверена! Я узнала его по волосам, и вообще! Это насильник! Оооооо! Уууууу! Да послушай же! Это он…
Берлиц не сразу понимает, что она и в самом деле пытается донести до него какую-то мысль. Она трясет газетой, не прекращая вещать своим страдальчески скривившимся ртом. Берлиц поднимается и склоняется над койкой, чтобы заглянуть в ее газету.
— Что ты имеешь в виду, Моника…
— Это он… Никакого сомнения… Я его узнала… Оо, помогите… от него и другие люди пострадали…
Берлиц просит ее успокоиться и убрать руку, но она не прекращает вопить и ругаться, пока он самым строгим образом не требует от нее дать ему наконец посмотреть чертову газету, а если нет, то он никоим образом не сможет ей ни в чем помочь. На одной из последних страниц газеты, где обычно размещают наименее интересные сообщения, напечатаны следующие заголовок и текст:
СЕКСУАЛЬНАЯ ВАКХАНАЛИЯ НА ОКОНЧАНИИ ЧЕТВЕРТИ В ШКОЛЕНеожиданным оказался конец четверти для 2А класса Самой средней школы. Явившийся без приглашения гость использовал праздник елки в качестве вечера знакомств — и клюнула на него мать-иммигрантка.
Текст: Пол Хельге Рейтан
В этом году на празднике по случаю окончания четверти и рождества знакомый одного из родителей воспользовался моментом, чтобы заняться собой любимым. Праздник, задумывавшийся как последнее совместное мероприятие класса в уходящем году, быстро выродился в сексуальную вакханалию.
Оральный секс
Собравшиеся за рождественским столом родители с детьми веселились, не ожидая подвоха. Никто не подозревал, что незванный гость явился, чтобы закадрить какую-нибудь бабенку. Хватило всего нескольких минут, пока супруг матери-иммигрантки отвлекся на что-то — и вот оно, злоумышленник уже на втором этаже с намеченной жертвой. Когда хозяин дома, тележурналист Роберт Еглейм обнаружил «голубков», мужчина уже вовсю практиковал с матерью двух детей оральный секс.
Организаторы акций
— Я как раз углубился в крайне занятный разговор с другом этого мужчины, отцом одного из учеников класса, когда моя жена поставила меня в известность о том, что кабинет превращен в любовное гнездышко, усмехается Еглейм. Вооружившись компактным фотоаппаратом, он поспешил наверх, а там и в самом деле подготовка к рождеству развернулась во всей красе.
