– Сидит у меня в нервном отделении один субъект. Не то чтобы он полностью сумасшедший, но все-таки не в себе. Свихнулся он, прошу обратить внимание, вот на каком пункте: что он последний честный человек от Мурманска до Читы.
Востряков сказал:
– Ты мне дай исчерпывающий ответ: этот не украдет?
– Этот точно не украдет.
Сколько ни поразительной, даже ни скандальной представилась совещанию такая кандидатура, а делать было нечего, и сумасшедшего назначили заведовать БТИ, правда, на всякий случай приставили к нему санитара под видом секретаря.
В первый же рабочий день к новому заведующему наведался Паровоз.
– Давайте знакомиться, – сказал он и выложил на стол аккуратную пачку банковских билетов достоинством в сто рублей.
Сумасшедший сказал:
– Уберите свои деньги и подите, голубчик, вон.
– А если ты будешь кобениться, сучонок, то я тебя замочу!
Сумасшедший сказал:
– Значит, такая моя судьба.
Медицинский вытрезвитель в районе Новодевичьего монастыря, палата на десять коек, светает, под потолком горит лампочка матового стекла. То ли водка чище стала, то ли по бедности пить начали ужимистей, то ли прошла мода пьянствовать безвылазно, по углам, но в палате заняты только две койки из десяти: один страдалец лежит возле двери, другого пристроили у окна. Оба давно проснулись; они кашляют, вздыхают и время от времени говорят.
Тот, что у двери:
– Я бы, может быть, и не пил, да одиночество замучило, то есть самая поганая его разновидность – одиночество на двоих. Ну чужой человек у меня баба! Точно она другой расы или женское в ней так, для отвода глаз. Представь себе: она даже зарплату за меня получает, колесо поменять может, ругается с соседями, как мужик!.. А ведь я воспитан на поэзии Серебряного века, я знаю всего Анненского наизусть!..
…………………………………..………………………………………………………………...
Тот, что у окна:
– А я пью, так сказать, на общенациональных основаниях, потому что душа у меня густа. У меня душа до того густая, что без растворителя – ну никак!
– А я пью потому, что у меня такое ощущение, как будто я не дома, а на луне. В другой раз посмотрю на свою бабу: плечищи – во! ручищи – во! и сразу потянет залить глаза.
…………………………………..………………………………………………………………...
Тот, что у окна:
– Вообще-то история знает немало примеров, когда вторичные половые признаки вводили людей в обман. Была такая мужеподобная папесса Иоанна, у поэтессы Сафо, по непроверенным данным, был сорок пятый размер обуви... Или вот: в Египте есть такой Карнакский храм, а перед ним – два колосса, которые изображают царственную чету. Она – знаменитая царица Нефертити, он – фараон по имени Эхнатон...
В палату, широко распахнув дверь, вошел милицейский прапорщик и сказал:
– Эй, алкаши, подъем! Забираем вещички – и по домам.
– Да погоди ты! – цыкнул на него тот, что полеживал у двери.
– Ну так вот... Вся загвоздка состоит в том, что у царицы и у фараона одинаковые фигуры: плечи маленькие, талии узкие, а бедра бочонком, как у матрон... Историки с самого Геродота головы ломают: а может быть, это были две женщины, которые морочили древний Египет, или просто Эхнатона символически изобразили, потому что он родил новую религию, которая впрочем, не привилась...
…………………………………..………………………………………………………………...
Тот, что у двери:
– Действительно, сколько на свете тайн! Опять же загадочно, почему у древних египтян были такие причудливые имена?
– Ничего загадочного: Эхнатон означает – угодный солнцу, а Нефертити – прекрасная пришла.
– Стало быть, «нефер» – это прекрасная, а «тити», по-нашему, – приходить?
– Совершенно верно, только в пассе-парфе.
…………………………………..………………………………………………………………...
Тот, что у двери:
– Стало быть, если моя фамилия Смирнов и я куда-то пришел, то это «Смирновтити» по-древнеегипетски будет?..
– Ну.
– Умора, ей-богу! Сейчас приду домой, жена мне открывает, а я ей прямо с порога: «Смирновтити!» – дескать, «Смирнов пришел!». Она, конечно, подумает, что это уже белая горячка, а я на самом деле по-древнеегипетски говорю!
– Чтобы доставить ей максимум удовольствия, нужно несколько расширить вокабуляр. Сейчас я вам скажу, как по-древнеегипетски будет «дура», «проститутка» и «пошла вон»...
В палату опять заявился милицейский прапорщик и сказал:
– Эй, алкаши! Вы по домам собираетесь или нет?
– Да погоди ты!..
По-хорошему, литературе следовало остановиться что-нибудь на заре новой эры, потому что человеческая порода консервативна и с евангельских времен не произвела ни одного по-настоящему свежего действующего лица. Уж на что, кажется, оригинальна чеховская Мерчуткина, а на поверку оказывается, что и предшественники у нее были, и последователей не счесть.
Старуха Бугаева жила в поселке Октябрьский под Коломной, в двухэтажном бараке, который строили еще пленные итальянцы, на втором этаже, в комнатке рядом с кухней, – лет двадцать она тут жила, и, по крайней мере, пять из них у нее постоянно капало с потолка. Куда старуха только не ходила, куда не писала, вплоть до московского уголовного розыска, но ни одна служба не пожелала заняться ее бедой.
В конце концов старухино терпение лопнуло и она решила обратиться совсем уж в фантастическую инстанцию – видимо, в ее сознании произошел какой-то зловещий сдвиг. В один прекрасный день села старуха Бугаева в электричку Голутвин—Москва и поехала в Первопрестольную искать управы на поселковое начальство, по ее глубокому убеждению, бездельников и рвачей. Долго ли, коротко ли, вышла она на площадь трех вокзалов, выяснила у постового милиционера, что ближайшим иностранным представительством будет посольство Швейцарской конфедерации, и в скором времени была уже в Старопанском переулке, над которым реял отчасти медицинский, отчасти родственный красный флаг.
Лейтенантик, охранявший посольство, ни за что бы старуху не пропустил, но она навела такую драматургию, с воплями, срыванием головного платка и попытками рухнуть на мостовую, что посольские заинтересовались Бугаевой и велели ее впустить. По всей видимости, они рассчитывали на беседу с престарелым борцом за гражданские права и надеялись после подпустить шпильку большевикам.
Действительность оказалась нелепее и смешней. Когда старуха Бугаева напилась чаю, какого она сроду не пивала, и поведала дипломатам о протекающем потолке, те застенали от умиления и немедленно принялись названивать кто куда. Того и следовало ожидать, что не успела старая доехать домой электричкой Москва—Голутвин, как ей уже был выписан ордер на отличную комнату в новой коммунальной квартире, на первом этаже, который ни при какой погоде не протекал.
В ближайщее воскресенье старуха Бугаева переехала в новый дом, самосильно расставила мебель, села передохнуть у окна и вдруг ее лицо озарила хищная улыбка, – это ей явилась одна отчаянная мечта. Грезилось старухе, как она опять садится в электричку Голутвин—Москва, является в Первопрестольную, добредает до Старопанского переулка, урезонивает милиционера, пьет марсианский чай с посольскими и в заключение говорит: «А нельзя ли мне сосватать какого-нибудь благоприятного старичка?»
Дело было в двадцать шестом году. Еще здравствовали современники Льва Толстого и царские генералы, еще стояли посреди Садовой улицы монументальная Сухарева башня и действительно красные Красные ворота в конце Мясницкой, но, с другой стороны, еще не существовало поэтической секции Союза писателей СССР, равно как и самого Союза писателей СССР, однако поэты были, и даже во множестве, если не сказать – в избытке, и даже их было, по европейским понятиям, чересчур.
Одним словом, поэт Иван Холеный попал под трамвай; случилось это в День коммунальника, около полудни, в том месте, где пересекаются Петровский бульвар и Каретный ряд. Тогда это было дело обыкновенное, даже в художественной среде, но Иван Холеный и тут отличился, то есть он таким футуристическим манером угодил под трамвай, что оказался на рельсах ровно посередине моторного вагона и при этом остался жив. Вернее, сравнительно жив: лежал он ничком без шапки, с раздробленной кистью правой руки и частично придавленный колесом. Вытащить его не было никакой возможности, подать первую медицинскую помощь – тоже, так что ему оставалось медленно истекать кровью, которая уже обильно сочилась сквозь драповое пальто.
Покуда пострадавший был в сознании и связно отдавал из-под трамвая последние распоряжения, видимо, предчувствуя, что помрет. На счастье, случилось так, что поблизости фланировал скетчист Бровкинд, который в числе первых прибежал на место происшествия, – ему-то поэт Холеный и отдавал из-под трамвая последние распоряжения на тот случай, если он не выдюжет и помрет.
