Никита помог брату выбраться на берег.
Определенно, наделяющее властью чудовище стало уставать. Жирная и плоская китовая его спина то показывалась, то исчезала под водой.
Вот так рождаются мифы, подумал Никита. Хотя, Мисаил не был мифом, а был самой что ни на есть реальностью, точнее мифологической — божественной — реальностью.
«А что за проблема — поймать его? — удивился Никита. — Ну ладно, не дается на удочку, так ведь можно воду спустить. Куда он денется?»
«В том-то и дело, что нельзя, — чудище несколько угомонилось, и Савве удалось выбрать еще немного лески. — Как только Хрущев распорядился осушить пруд, его… того, в отставку. Брежнев спиннинговал два дня кряду, свалился в пруд, простудился и умер. А Андропов умер прямо в реанимобиле на пути сюда. Он хотел поймать его специальной сетью».
«Зачем тогда его отпускать? Давай вытащим и будем… бессрочно править?» — предложил Никита.
«В том-то и заковыка, — криво усмехнулся Савва, — что вопрос решается исключительно в отношении действующего правителя. Это как бы предварительное условие, квалификационный забег. Судьба прочих, вроде меня, кто лезет поперед батьки в пекло, садится не в свои сани, хватает не по Сеньке шапку и так далее — ужасна».
«Да, но он же сам разрешил тебе здесь ловить, — удивился Никита. — Чего обижаться?»
«Негоже, — вздохнул Савва, в отчаяньи выбирая леску, — царю допускать до царского дела посторонних. Я сам виноват. Откуда я знал, что он клюнет на желудь! — закричал в ярости. — Отпусти, отпусти, гад!» — как если бы Мисаил понимал русский язык. Хотя, за семьдесят (или сколько там?) лет он вполне мог его выучить.
Над прудом сгустилась тишина. Солнце уходило за горизонт, словно проваливалось в серый драный мешок. Оно светило сквозь мешок рассеянным угасающим малиновым светом, отчего тревожным, неустойчивым и продранным, как этот самый мешок, представал мир. Тут еще ворон гаркнул с дальней ели, и мир обрел конечность в своей изначальной, пронизанной светом, продранности. Крылатой продранности, отметил про себя Никита. Все, абсолютно все было возможно в мире. За исключением, естественно, доброго и хорошего.
«Хотя, на что ему еще клевать, как не на желудь? — задумчиво произнес Савва. — В раю ведь произростали не только яблони, но и дубы. Древо познания и древо власти. Вот только, — усмехнулся, — желудь, он не такой вкусный, как яблоко. Не каждый разинет на него пасть».
«А еще в раю произростала ель, — произнес Никита, хотя всего мгновение назад совершенно об этом не думал, — древо мужества».
«Но я не собираюсь висеть на этом колючем древе, — сказал Савва. — Лучше уж на яблоне. А еще лучше… под яблоней. С Евой».
…Заполнив стандартный бланк-анкету на билет до Белуджистана, отправив его вместе с паспортом Жельо Горгоня на проверку в мигающую огоньками-зубами компьютерную пасть-сканер, Никита Иванович с грустью подумал, что его провидческий дар выродился, точнее переродился в патологическую осторожность человека, вознамерившегося выжить любой ценой. Он столько лет как медведка в сырой (сухой) тьме, просидел в доме 19/611 по улице Слунцовой в районе Карлин, Прага-6, что уже и сам не знал — ощущает будущее, некогда буквально пронизывавшее его электрическими разрядами, или нет?
Скорее всего, нет, отключился, из проводника превратился в изолятор. Или напряжение в сети будущего до того упало, что он его больше не улавливал.
А может… уже и не ожидалось никакого будущего?
Никита Иванович, к примеру, не представлял, что отправится в Конфедерацию Белуджистан. И в то же время смутно предчувствовал, что отправится в Конфедерацию Белуджистан. То есть, не конкретно в Конфедерацию Белуджистан, а… куда-то. Впрочем, вряд ли это можно было считать предчувствием, потому что каждый человек рано или поздно по своей воле или вынужденно отправляется… куда-то. Будущее присутствовало во всех его размышлениях, решениях, поступках в виде какого-то смутного, тревожного, неясного и беспокоящего образа. Никита Иванович давно понял, что так называемое знание о будущем на девяносто процентов состоит из знания о собственной смерти и лишь на десять — об остальном, что может (теоретически) произойти, а может и не произойти. Странным образом будущее человечества (цивилизации, Европы, великого герцогства Богемии и тд.) совершенно не волновало Никиту Ивановича, а потому как бы не было разницы, знал он его или нет. Будущее теряло смысл, когда человеку — субъекту, ячейке этого самого будущего — было на него плевать, когда он — вот главное! — не находил для себя места в этом (общем) будущем, когда непродуктивно (в смысле окончательно, безвариантно) смирялся (в отсутствии будущего) с собственной смертью.
Жизнь, таким образом, превращалась в отсроченное, созерцательное исчезновение, в котором, спору нет, заключалась своя прелесть, но не было воли, порыва, действия, то есть всего того, что делает жизнь жизнью, что сообщает неминуемому исчезновению смысл, а иногда еще и поэзию.
В этом лесу росло всякого древа по паре.
Не было только ели.
В отсутствии будущего для людей на первый план выходило настоящее, а также инстинктивное стремление продлить собственное существования любой ценой. Именно этот (основной, как выяснилось) инстинкт не давал человечеству окончательно сгинуть, точнее, растягивал этот мучительный процесс во времени и пространстве.
Фундаментальный порок мирозданья, подумал (как писал статью) Никита Иванович, на доступном моему пониманию отрезке времени, заключается в технологическом приведении слишком уж больших чисел (людей) к некоему единому знаменателю, который наливается свинцом, тянет на дно ослабевший числитель. И имя этому знаменателю — смерть, вырождение, отчаянье, страх и так далее, одним словом, имя ему — легион.
Некоторое время компьютер размышлял, изучая своими внутренними органами проглоченный паспорт Жельо Горгоня, переваривая его как свинья (Мисаил?) желудь. Но вот документ пошел на линию — на его страницы наклейками, штемпелями, штрих-кодами полились транзитные и туристические визы государств, сквозь которые должен был, как игла сквозь материю, протащиться международный автобус.
В общем-то, не сказать, чтобы автовокзальный компьютер нагнал на Никиту Ивановича страху. Право граждан на перемещение в пространстве, в Европе не оспаривалось практически нигде. Для получения билетов и виз не требовалось сканировать отпечатки пальцев и глазную радужную оболочку. Хотя, конечно, кто знал, как получится. Еще недавно в Европе исправно действовала тотальная, глубоко эшелонированная компьютерная система учета и проверки граждан. Сейчас она, если и существовала, то в виде автономных, дергающихся, как оторванные конечности ящерицы, фрагментов, истаивающих в теплом течении льдин, светящих в никуда прожекторов. Но иногда хвост приростал к ящерице, лед на мгновение сковывал теплое течение, прожектор выхватывал из тьмы беглеца. Всемирная паутина хоть и была безнадежно разорвана, еще транслировала (как мертвая звезда) фантомные импульсы.
Ничто никогда не могло быть уничтожено окончательно.
Следовательно, поисковая система пражского автовокзала «Na Florency» могла каким-то чудом (как золотую рыбку) выловить подробнейшее досье на Никиту Ивановича, или неведомого (но вряд ли законопослушного и добродетельного) Жельо Горгоня, а могла — вообще ничего (пришел невод с травою морскою) не выловить.
Проверка на компьютере, таким образом, уподобилась странной игре, в которой (теоретически) могло не повезти.
Никите Ивановичу, однако, повезло.
Получив обратно паспорт, оплатив билет, он подумал, что одна из (доказанных и многократно подтвержденных) функций будущего — циничное опровержение распространенных о нем в прошлом представлений.
Что бы ни предсказывали самые светлые и благородные умы человечества — не сбывалось почти ничего. Зато с непонятной настойчивостью сбывалась разная пакость, предсказанная в бульварных газетенках, псевдонаучных брошюрках, мнимофантастических сериалах темными, сребролюбивыми и, в основном, анонимными умами человечества.
Никита Иванович одно время вел учет сбывшейся мерзости, но потом перестал, слишком уж это было тоскливое и неприятное занятие. Тем более, что темные эти, сребролюбивые и, как правило, анонимные умы не били в набат, предупреждая человечество о беде, а напротив, маскировали беду, адаптировали ее к обыденной жизни, внедряли составной частью в массовую культуру. До поры эта составная часть щекотала нервы любителям масскульта, потом же элементарно их (или их детей) уничтожала.
Ведь было, было предсказано (Никита Иванович сам читал в «Провидце»), что рано или поздно появится новое поколение мобильных телефонов, расщепляющих у пользователей волокна головного мозга. И такие телефоны (они работали в диапазоне гамма-волн, то есть качество слышимости было потрясающим, помехи были ликвидированы как «класс») действительно появились, превратив за год в полных и частичных дебилов половину населения Европы и Америки. Именно после этого тон в политической и культурной жизни человечества начали задавать «почетные беженцы в мире беженцев» цыгане и курды, стройные, как пальмы, сомалийцы, полинезийцы с большими эбеновыми кольцами в носу. Даже президентом Чехии (до разделения на Богемию и Моравию), вспомнил Никита Иванович, одно время был индеец племени сиу, взявший себе в общем-то понравившееся чехам имя — Пивная Печаль.
