Бубу пихнул его локтем и предложил сигарету.
– Они все трое французы и представляют три цвета французского флага: синий – Жюли, белый – месье Куртуа, красный – Стелла.
– Для меня это неочевидно.
– В твоей грамматике всего не найдешь. Там есть правила, но нет идей.
– И много у тебя подобных идей?
– Знаешь, когда живешь один, у тебя куча времени, чтобы думать.
Он бежал по подземному ходу и думал, что всю жизнь живет один. Родился он в городе, который медленно умирал под открытым небом. Его отец уехал в дальние края в поисках работы, да так и не вернулся. Мать, пока ждала его, вся почернела. Плакала и плакала. Ее звали Наталья. Она смотрела на него, удивляясь, что он еще жив. Она до него потеряла двух сыновей. Она путала его имя, говорила: «Василий? Сергей?» И он отвечал: «Нет, я Адриан». И не решался добавить «мама».
Люди были слишком измотаны, чтобы мечтать. Они пытались добыть немного денег и смотрели телевизор.
Денег в Арамиле было маловато.
Солнца тоже.
Однажды учитель объявил им, что сегодня будет кино. Адриан подумал, что сегодня предстоит раздача конфет, сосисок или картошки. Но когда настал вечер, учитель развернул большое белое полотно, велел погасить свет, покрутил ручку, и на белом экране появились образы и слова, заплясали, превратились в другие слова, другие образы, и среди всего этого появилась маленькая беленькая девочка со светлыми, почти белыми волосами. Гладкими, красивыми волосами, перетянутыми ленточкой. Адриан никогда не видел таких чистых, таких послушных волос. Он даже палец вытащил из носа – до того девочка была красивая. Вокруг девочки ходили огромные коровы, их доили, молоко лилось в большие ведра, и девочка улыбалась, открывая белые зубы со щербинкой. Она бежала к маме, протягивала ей ведро с молоком, а мама давала ей стакан, и девочка пила и хохотала.
С ним в кино ходил дедушка по отцовской линии. Ему как-то удалось раздобыть афишу фильма. Может быть, он ее украл? Он научил Адриана проникать прямо внутрь, в афишу, встречать там маленькую девочку со светлыми, почти белыми волосами. Научил разговаривать с ней: «Здравствуйте, барышня, как вас зовут? А меня зовут Адриан». Научил приподнимать воображаемую шляпу в вежливом приветствии.
– Шляпу? Ты точно знаешь, деда?
Тот был, безусловно, уверен.
– Именно так говорят со светловолосыми стройными девочками. К моменту, когда ты найдешь ее, она будет красивой юной девушкой, и ты ее сразу узнаешь. Но тебе надо будет поехать далеко, очень далеко, чтобы ее найти, сынок.
Он всегда называл его «сынок».
– Каждый вечер, перед тем как уснуть, ты сначала будешь впрыгивать в эту афишу, потом ты прыгнешь в поезд, потом еще в один и еще, и в конце концов окажешься возле юной светловолосой девушки. Как по волшебству. Не пытайся это понять. В жизни никто никогда ничего не понимает, и самыми лучшими вещами оказываются те, которые ты не ожидал. В тот самый день ты подумаешь обо мне и пришлешь мне какой-нибудь знак, чтобы сказать: «Все в порядке, у меня все нормально, я нашел свою светловолосую девушку». И тогда я смогу спокойно умереть.
Адриан тренировался, он спал прямо на земле, ложился на афишу возле чудесной девочки. Его словно током дергало от ее присутствия. Он гладил ее по лицу. Он говорил с ней, говорил совсем другие слова, чем те, которым научил его дедушка, он прикасался губами к нарисованным губам и вдыхал запах мокрой бумаги. Он был немного похож на запах зерен пшеницы – маленький Адриан срывал на поле колосья и жевал их как жвачку.
Ему пришлось проехать тысячи километров в кузовах грузовиков, чтобы отыскать свою светловолосую девушку. Пальцы его были ободраны, он с трудом сгибал их.
Однажды в Сансе, на ярмарке-распродаже, ему попалась фотография, представляющая собой афишу фильма «На самом дне»[31] с Тильдой Суинтон. Стелла была похожа на эту высокую, худую актрису с падающей на глаза прядью светлых волос. Он подрисовал несмываемым маркером большие голубые глаза, подвел рот алым и отправил открытку деду в Арамиль.
Стелла. Она вошла в его жизнь и взяла его за горло.
То, что она позволила ему прикоснуться к себе, открыла ему свое сердце, свое тело, свой дом, – все это сводило его с ума. И лишало дара речи.
Когда они, наконец, будут вместе…
В мыслях у него царил кавардак.
Он изучал ее, слушал, сердцем стремился к ее сердцу, чтобы они могли разговаривать без переводчика. В их объятиях смешивалось прошлое и будущее, дыхание и дух. Обе души в едином порыве. Она говорила, что его душа мчалась издалека, чтобы коснуться ее души. У нее возникала острая потребность сказать ему это, она шептала ему в ухо. А ему хотелось рассказать ей про серые сумерки Арамиля, про редкое солнце, которое не греет, про мать, которая не узнает его, потому что выплакала все глаза, про вечно пьяных мужчин, про женщин, которые бранятся дурными словами и с каждым днем делаются все толще и грубее, про страсть, которую удовлетворяют тайком и наспех. Про грязь, которая не оставляет места для яркого цвета.
Рассказать о всех цветах радуги, которые она зажгла, когда шагнула к нему.
Сказать не словами, нет, он никогда не мог найти правильных слов, они были такими только в грамматике Бубу, сказать своими руками, губами, телом каждому сантиметру ее кожи. Поскольку она была единственной женщиной, которой он касался так, как следует касаться женщины.
Он писал на ее коже историю своей жизни. Он оживлял свои рассказы, обдувая Стеллу своим дыханием. «Вот теперь ты все знаешь». И она смеялась: «Ничего не поняла, начни сначала…» Она говорила это так нежно, так благородно, без капли лукавства, не расставляя ему ловушек на его собственной коже. И он чувствовал себя красивым, сильным, отважным.
Она была так красива, что каждый раз появлялась перед ним прекрасной незнакомкой.
Каждый раз ему хотелось назвать ее новым именем. Потому что каждый раз они начинали с нуля.
Ее голубые глаза словно погружались в его глаза, их заволакивало чувством, она обвивалась вокруг него, как гибкая и крепкая лиана, сжимала его так сильно, что он и вздохнуть не мог, она говорила: «Хочу привязать тебя к себе, чтобы ты больше никогда меня не покинул».
Он вздыхал, говорил, что не хочет больше убегать. Что не хочет уходить по подземному ходу с его щелями, рытвинами, камнями и землеройками. Она тут же становилась серьезной, даже суровой и объявляла: «А все равно надо».
Он прекрасно знал, что надо, даже не Стелла предупредила его первая, а месье Куртуа: «Будь осторожен, Адриан, опасайся Рэя Валенти…»
Он иногда видел его на улицах Сен-Шалана, когда они со Стеллой вместе гуляли. Ее рука внезапно напрягалась, холодела, становилась какой-то тоненькой, беспомощной, вертлявой, как змейка. Она хотела отнять руку, он удерживал ее. Сжимал изо всех сил. И потом, когда Рэй исчезал из виду, она шипела сквозь зубы: «Никогда больше так не делай, никогда! Никогда не удерживай меня силой, я этого не выношу».
Глаза ее чернели от ярости, словно в них плескалась темная, мутная грязь.
А потом, когда они приходили домой и ложились на широкую кровать, она говорила ему: «Спасибо». Одно простое словечко, в котором было множество других слов: «Спасибо, что ты рядом со мной, не отдалился, не испугался того неистовства, что порой рождается во мне, спасибо, что угадал в этой ярости ужас животного, которое до боли боится своего мучителя. Я всегда боюсь, что он придет и заберет меня, всегда боюсь, хотя и храбрюсь, и могу показать зубы, если что».
И тогда она засыпала и бормотала что-то во сне.
Он читал по ее ресницам, читал в ее глазах.
Им и ни к чему было разговаривать.
Точно знать, когда нужно приблизиться, а когда, наоборот, отдалиться, – вот и вся тайная наука любви, которую нигде не преподадут.
Знать, какой вопрос он может задать. Какой ответ он должен угадать. Он хотел сказать ей: «Да оставь свою мать, и давай втроем уедем отсюда. Начнем новую жизнь». Но он прочел в ее глазах, что это невозможно. Поэтому он помалкивал. Порой у него было впечатление, что он вламывался в ее душу с отмычкой. Он чувствовал себя взломщиком.
До какой степени этот человек властен нас захватить? Может ли быть, что он настолько могуществен?
Месье Куртуа подтвердил: «Да, это так». Сказал еще, что Адриан должен быть настороже каждую секунду, что время для открытого противостояния еще не пришло…
Он никогда не думал, что когда-нибудь у него будут жена и ребенок. В Арамиле детей больше не рожали. Ребенок – это обещание, данное времени. Эскиз будущего.
Но вот у него появился сын. Он носил его на руках под курткой, когда он был маленьким, ходил с ним гулять. Потом учил переходить вброд речку по правильным камушкам, определять погоду по состоянию неба, смотреть, как тает снежинка на руке, учил, что нельзя давать ослам ядовитые для них растения: такие, как самшит, олеандр и туя. Том в тот момент сам был не выше, чем колосок пшеницы, но слушал отца, как большой. Как будто знал, что это важно. Как будто понимал, что нельзя терять время.
