— Миссис Чемберлен утверждает, что Брайони и Эшим лгали им о статусе вакцинации их дочери. Однако ни разу за все годы их близкой дружбы ни мистер, ни миссис Чемберлен — ярые сторонники вакцинации — не спросили ни Брайони, ни Эшима, делали ли их дочери КПК. Вопрос, который миссис Чемберлен задала в своем сообщении, на котором строится все обвинение, звучит так: «Ваша дочь привита?». Он расплывчат, и точно так же расплывчат ответ Брайони: «Да, привита». Но расплывчатый не означает лживый. Конечно же, мы все совершенно искренне хотели бы, чтобы ни девочки, ни Брайони не болели корью. Еще больше мы бы хотели, чтобы у дочери Чемберленов никогда не развились осложнения и ее зрение не пострадало. Но мы здесь — как вы ясно дали понять, ваша честь, — не ради эмоций. Мы здесь, чтобы взглянуть на простые факты сквозь призму нашей давно устоявшейся правовой традиции и спросить себя: было ли совершено преступление? На что, согласитесь, мы должны ответить: не было. Благодарю вас, ваша честь.
Эд возвращается на свое место рядом с Эшем и принимает его «молодец» с едва заметной улыбкой и легким кивком головы. Пока судья делает пометки, за стенами суда раздается одинокий голос. Поначалу из зала трудно разобрать слова, но затем небольшая группа подхватывает лозунг и скандирует его снова и снова. Брай кажется, будто она слишком быстро бежит с крутой горки, ноги уже ее не слушаются, твердая земля несется ей навстречу. Она либо упадет и разобьется, либо каким-то чудом совладает с собой и затормозит.
Началось.
Суд графства Фарли. Декабрь 2019 года
Люди спрашивают меня, с чего все началось, и, богом клянусь, я никогда не думал, что так случится. Я увидел всех этих протестующих по телику, они стояли прямо здесь, где мы сейчас, возле суда, махали плакатами, кричали про выбор, и я больше не мог усидеть на диване. Честное слово, я пришел сюда не затем, чтобы драться или попытаться их переубедить. Я в жизни своей никогда не протестовал, я даже на выборы не хожу, вообще ничего такого. Я пришел, потому что в то время улица через дорогу от входа в суд была пустой. Ну да, думаю, можно сказать, что я пришел сюда из-за Молли.
Сперва я не знал, что делать, — я просто бродил туда-сюда, руки в карманах, наверное, было похоже, что меня должны вызвать в суд по какому-нибудь делу о краже в магазине. Потом одна из этих антиваксерок подошла ко мне, сказала, ее зовут Софи, она здесь почти каждый день, симпатичная женщина, только глаза немного безумные.
Говорит:
— Вы выглядите так, будто заблудились.
Я только взглянул на ее плакат и все сразу понял. Но ее ребенок — только половина истории; мой — другая половина. Она увидела, что я смотрю, и говорит:
— Он был таким славным мальчуганом. Я все думаю, как бы ему тут понравилось — шум, крики, топот.
Я кивнул:
— Похоже, славный парень.
Она улыбнулась и подошла ближе. Я достал телефон — она, видать, подумала, что мне все равно, но я не хотел казаться невежливым, мне просто тоже хотелось кое-что ей показать. Показал ей одну фотографию после химиотерапии.
— Это моя малышка, Молли.
Фотку сделали за неделю до ее пятилетия, через три года после диагноза. Только по подгузнику можно догадаться, что это маленькая девочка, а так вы бы приняли ее за крохотную старушку. Она ухватилась за ободок унитаза обеими ручками, наклонила лысую головку, пытаясь вдохнуть перед очередным приступом рвоты. Косточки у нее на позвоночнике выпирают, как стеклянные шарики. Ребра как палочки.
Я почувствовал, как Софи вздрогнула; кажется, она пробормотала что-то вроде «О господи». Я стал листать дальше; на следующей фотографии Молли в коляске, на ней снова только подгузник. Ручки и ножки у нее распухшие и красные от стероидов, пластиковый катетер на груди прилеплен пластырем. Ее карие глаза смотрят в сторону от камеры, я помню, как она в тот день хныкала. У нее просто не было сил плакать. Господи, я бы все отдал, только бы услышать, как она плачет.
— Острый лимфолейкоз, — сказал я Софи. — Переливание тромбоцитов, химия, переливание крови, что ни назовите — ей это делали.
Она часто заморгала, и я подумал: «Ага! Не нравится ей слушать про трагедии других людей».
— Мне очень больно это слышать, очень, — сказала она, тихо так. — Как она сейчас?
И я рассказал ей, как Молли хотела побывать в Корнуолле на белых пляжах, но потом врачи сказали нам, что ей нельзя выходить, что она не может поехать; после трех лет мучений она не может отправиться в путешествие, которое придало бы ей сил. А почему? Из-за вспышки кори.
Помню, как у Софи дернулся плакат, когда я это сказал.
Мы больше не могли полагаться на коллективный иммунитет, чтобы ее защитить — она была слишком больной и слабой, а вокруг бушевала корь. Врачи сказали, если она заразится, это ее убьет. И вы знаете, что сказала Софи? Этого я никогда не забуду. Она сказала:
— Мне жаль, но это не наша вина. Мы лишь защищаем свои права.
И вот она повернулась и показала на других антиваксеров, чтобы было видно, что она не одна такая. Было заметно, что ей хочется сбежать обратно к своим, но я не собирался ее отпускать.
Вот тогда я и спросил ее:
— А что же тогда насчет Молли? Она просто побочный ущерб? Ее жизнь стоит меньше, чем ваши драгоценные права?
Ну, тут уж все. Она побежала к своим, и я смотрел, как они почти час шушукались, странно так, беспокойно на меня поглядывали. А мне что, мне на них насрать. Думаю, в тот первый день я проторчал там час или два, а потом я, кажется, понял, что этого мало. И вот на следующий день я смастерил свой первый плакат. Молли разрешила взять ее фотку из больницы, где у нее из руки торчит игла для химии, а сама она лысая и серая, как январское небо, но все равно пытается поднять оба больших пальца. Под фоткой я написал тот же вопрос — «Побочный ущерб?».
Мимо проходила пара ребят, они остановились, чтобы пожать мне руку и выразить поддержку, а на следующий день еще двое присоединились ко мне со своими плакатами, ну и вот, с тех пор нас становилось все больше, так все и началось.
12 декабря 2019 года
Толпа возле суда за последние несколько дней увеличилась как минимум втрое. Эш до ушей поднимает воротник двубортного шерстяного пальто, поправляет шарф и так крепко прижимает к себе Брай, что едва ли не несет ее над землей. Он неловко целует ее в макушку, она поднимает на него большие карие глаза и говорит: «Нормально, готов?» — и, взявшись за руки, они вдвоем спешат к зданию суда, а демонстранты окружают их с обеих сторон. Вокруг очень шумно, все смешалось; невозможно понять, чьи руки ободряюще хлопают их по спине, а чьи ударили бы, если бы могли. Как будто вся энергия, которая копилась в зале суда, вдруг выплеснулась на свободу, на холодный серый тротуар, — рычащая, злая, человеческая. Черт побери, как было бы хорошо наорать на них в ответ! Но вместо этого Эш сильнее зарывается в шарф и позволяет двум охранникам провести себя в здание суда. Они кричат на людей, чтобы все отошли назад, и пытаются освободить проход для Эша и Брай, чтобы те могли взбежать по ступеням и попасть в атмосферу более сдержанной и вежливой ярости.
Заседание начинается на полчаса позже обычного, в 10:30. Судья Бауэр не объяснил почему — возможно, у него были какие-то личные дела. Эшу странно думать о том, что у судьи Бауэра есть какая-то жизнь вне суда — как у учителя, когда ты ходишь в школу. Кажется едва ли не комичным представлять, как он листает старые журналы в приемной у стоматолога или смотрит, как его внуки выступают в рождественском спектакле.
Эш и Брай используют освободившиеся полчаса, чтобы поговорить с Эдом, прежде чем Брай подойдет к трибуне для свидетелей, чтобы дать показания Элизабет. Они уже привыкли к этому ритуалу: пристав открывает маленькую комнату со шкафчиками, они снимают пальто, шапки и шарфы, молча складывают их в один шкафчик на двоих, затем Эш покупает им чай в автомате. Когда он возвращается с картонными стаканчиками, подходит Эд, уже в мантии и парике, и склоняется над столом. Брай выглядит крошечной, но держится прямо. Она внимательно слушает Эда.
