– Поехали, – сказал я Мэрилин.
– Сейчас, сейчас…
– Что-то уж очень круто, – пробормотал один из парней.
Он мне, кстати, понравился. У него было умное хорошее лицо с большим носом, который не портил его, а наоборот, придавал ему какой-то аристократический вид, я мельком подумал, что такому лицу подошел бы кружевной воротник, ну а к воротнику соответственно – камзол и прочее – и шпага на бедре. Но лицо лицом, а пить всем вредно, он же успел хлебнуть столько, что некстати охрабрел.
– Это не Сорока? – спросил я Мэрилин.
– Какой Сорока, что ты! Сорока в больнице лежит, откачивают его, неизвестно, выберется или нет. Это так, шпундики, – отнеслась она к обоим юным мужчинам. – Я по делу еду, – строго добавила она (информация предназначалась не им, а все тому же Сороке, который, не дай бог, все же выкарабкается из больницы и от этих парней узнает, что подружка его укатила с известной личностью вечерней порой).
Но парень с умным лицом, получив добавочную обиду в виде «шпундика» (словцо меня позабавило), решил повторить свою грозную фразу.
– Я говорю: не слишком ли круто? – сказал он, глядя мне прямо в лицо смелыми глазами.
– Ты что? Ты что? – удивилась Мэрилин.
– Я бы на его месте тоже оскорбился, – сказал я. – Он прав. Не позволяйте себя унижать, мальчики. Это главное правило жизни.
– А кто позволяет? – спросил парень с умным лицом.
Второй, круглолицый, наголо стриженный, хихикнул: вот уж, действительно!
– Не позволяешь? – спросил я.
Слегка нагнулся и тихохонько пихнул умного парня ладошкой в нос, и он свалился со своего седалища, задрав ноги. Но тут же встал – и молча пошел на меня.
Я вышел из клоповника, предоставляя ему – и себе – оперативный простор. В руках у него ничего не было, круглолицый же, выползая вслед за товарищем, взял с прилавка пробочник. Убить нельзя, но пырнуть до болячки можно. Мэрилин причитала – однако негромко. Кричать опасно: центр города, милиция кружит вокруг да около.
С обоими я справился так быстро, что скучно рассказывать. Вот уже парень с умным лицом склонил свое умное лицо над землею, стоя на коленях и держась руками за живот, вот уже круглолицый сидит у стены клоповника, прижимаясь к нему спиной, как к родимому дому, и размазывает кровяные сопли по лицу, показывая этим, что ему достаточно, что его больше не нужно трогать.
– Зачем ты? – спросила Мэрилин. – Ладно, поехали.
– В другой раз. Печень побереги, Мэрилин, ох, побереги печень!
Я вернулся домой. Стасика не было, как я и ожидал. Но и Нины не было. Впрочем, и это я предвидел тоже. Выпив за полчаса бутылку водки, я лег спать.
Ранним утром следующего дня я подъехал к дому Нины. Открыла мне теща Евгения Иннокентьевна. С видом хмурым, неприветливым.
– Нина спит, – сказала она, держа меня в двери.
– Естественно: в столь ранний час. К сожалению, мне придется разбудить ее.
– Она поздно легла, – решительно сказала Евгения Иннокентьевна, понимая, что впустит меня.
– Потом отоспится. У меня важное сообщение.
– Может, сначала поговорите со мной? Она не хочет вас видеть.
Уже на «вы». Добрый знак!
– Нет, Евгения Иннокентьевна, я с вами говорить не буду. То есть не потому, что не хочу, с вами всегда интересно поговорить, и все же – в другой раз. Сейчас – с Ниной. Она уже проснулась и ждет меня. Вы посмотрите – и увидите, что она проснулась.
Евгения Иннокентьевна отправилась посмотреть.
Я вошел в квартиру.
– Она не спит, – появилась Евгения Иннокентьевна, пожала плечами и скрылась на кухне. Это следовало понимать как приглашение пройти. У меня почему-то было ощущение, что я вхожу в больничную палату. Нина действительно выглядела болезненно и лежала как-то по-больничному: на спине, подушка высоко под головой, глаза обращены в никуда – в свою боль.
Я сел возле нее, взял руку.
Молчал, смотрел на нее.
Долго.
– Ладно, – сказала Нина. – Я притворяться не буду. Люблю пока. Вернусь. А там поглядим…
Неделю мы жили – как заново. Будто не было ничего. Она ни словом о происшедшем не обмолвилась, я тоже, оба понимали: разговорами только все испортишь.
Да мне и не до разговоров было, затянувшаяся полоса везения кончилась, на меня посыпались неприятности. Началось с того, что кто-то облил бензином и поджег мою машину, которую я оставил на пять минут вечером, зайдя в магазин. Мне удалось, действуя самоотверженно, пресечь пожар. «БМВ» стал уродищем, но это даже хорошо: второй раз не покусятся. Я подумал, что это месть тех двух парней, которых я побил. А через день – увидел на двери квартиры явственные следы попытки взлома. Взломать не удалось – или кто-то спугнул, лишь раскурочили отмычкой замок, пришлось менять его. Потом один из моих должников, человек нрава тихого, с которым мне всегда легко было общаться, на мою просьбу вернуть деньги плюс, естественно, проценты, о чем у нас была устная договоренность – и не первый уж раз, вдруг твердо сказал, что не отдаст ни процентов, ни самих денег. Понятное дело, когда тянут, жалуются на отсутствие наличности, просят обождать и т. п. Но тут был прямой вызов, в решительности этого человека было видно не своеволие, а чей-то приказ.
Все это – и еще несколько мелких случаев – дало мне понять, что не в побитых парнях суть. Возможно, Сорока, хозяин Мэрилин, вышел-таки из больницы, обиженные хлопцы пожаловались ему и рассказали заодно о предательском поведении Мэрилин, вот Сорока и взъярился, стал действовать и сам, и попросил своих покровителей урезонить зарвавшегося фраера. Надо полагать, глупышке Мэрилин тоже досталось на орехи.
То есть я ввязался в заурядную войну, из тех, что постоянно вспыхивают в этих кругах и сферах, доходя до кипучих разборок – и даже со стрельбой, с поножовщиной, – до тех пор, пока не вмешается кто-то из влиятельных и не утихомирит враждующих, рассудив их строго и справедливо.
Ни разборок со стрельбой и поножовщиной, ни суда строгого и справедливого я не хотел. Я решил свернуть свои дела. Передохнуть.
Дела сворачивались плохо, и тут многое можно было бы рассказать поучительного в смысле быта, нравов и характеров нынешнего времени, но не об этом я, не об этом, не об этом…
…Было около одиннадцати вечера. Войдя в квартиру, я услышал смех Нины. Она не вышла меня встречать, как обычно.
Я не поверил: она сидела с Сашей Чикулаевым совершенно пьяная – может, с непривычки, потому что до этого вообще не пила. Чикулаев, поздоровавшись со мной, пожал плечами: я, мол, тут ни при чем.
– Твой друг – жуткий человек! – закричала Нина. – Он мертвого уговорит выпить! И вот я напилась! Поздравляю! То есть кого поздравляю? Тебя, мой хороший, и весь мир! – я пьяная в доску! Или еще я слышала выражение: в дупель! Что такое – в дупель? Это так здорово! Почему ты раньше меня не напаивал?
Нина взялась опять за стакан. Я хотел было ее остановить, но она отпрянула и сказала со злостью, какой я никогда у нее не видел:
– Отставить! Не маленькие, сами сообразим!
Я ничего не мог понять. Конечно, тут дело не в том, что Чикулаев уговорил ее выпить: Саша никогда этим не занимался, ему всегда было все равно, пьет его собеседник или нет, он мог и один пить в присутствии трезвого человека – и в одиночку вообще, без никого, как теперь говорят грамотные люди.
Чикулаев беспомощно смотрел на меня.
– Он такой смешной, такой милый, – сказала мне Нина, указывая стаканом на Сашу. – Он гений скальпеля! Я пью за вас, Саша!
И выпила.
Но, будто протрезвев от этого, стала вдруг спокойной, откинулась на спинку кресла и сказала, задумчиво рассматривая Чикулаева:
– А может, Сергей Валентинович, не будем нарушать обычая? Пора и мне бросить вас, как бросали другие женщины. Я уйду к нему, он гениальный хирург, но ему не хватает домашнего уюта. Саша, женитесь на мне!
– С удовольствием, – попробовал отшутиться Чикулаев.
Мне надоело. Я сказал:
– Если пригласите, буду шафером на вашей свадьбе. Или посаженым отцом. А сейчас – иди спать.
– Ничего подобного! Я сейчас отправлюсь по делам! Жаль, у меня нет машины, жаль, не научилась водить, а то взяла бы твою. У меня очень срочные дела!
И она тут же поднялась, пошла в спальню – и через минуту явилась переодетой и направилась в прихожую.
Я встал на ее пути.
Чикулаев маячил тут же.
– Мне пора… – вяло говорил он. – А вам, Нина, надо спать.
– В каком смысле спать? – спросила она. – Просто спать – или с ним спать? – Она ткнула в меня пальцем. – Почему вы за меня решаете, с кем мне спать? Я сама решу!
Я дал ей пощечину.
– Вот этого не надо было делать, – сказала она, – и рванулась к двери, открыла, побежала вниз.
– Ладно, – сказал я. – Перебесится – вернется.
– Нельзя, – сказал Чикулаев. – Там ночь, а она вон в каком состоянии.
– Ну, догоняй, провожай, можешь делать с ней все, что захочешь, она согласится.
– Дурак ты, – сказал Саша и поторопился догонять мою жену.
