— Очень приятно, — ответил Гноссос, уворачиваясь от ее дыхания.
Луи скорбно промакнул полотенцем глаза:
— Бедняжка Мод.
— Мод, — хихикнула женщина.
— Моя первая жена, — объяснил он, возвращаясь к стаканам. — Покойная. Страшный конец на реке Таос, может ты слыхал. Клещи и кислота. Рыболовные крюки. Будешь «Летний снег»?
Бисерины теперь падали совсем редко, но щель стала у же, так что некоторые капли, промахнувшись, отскакивали от поверхности и вновь попадали в реальный мир.
— Почему бы и нет?
— Почему бы и нет, действительно? — В темной затхлой комнате клубились пары сен-сена. Матербол открыл спрятанный в тени ле дник, достал бутыли с молоком и белым ромом. В портативном миксере взбил их с кубиками льда, свежей мякотью кактуса, сахарной пудрой и толченым кокосом. Персональная порция Гноссоса украсилась пеной из мескаловых почек; он попробовал, не слишком ли горько, и в ту же секунду прозвучал вопрос: — Ты наверняка знаком с работами Вэчела Линдзи?
— Скоооооро, — таинственно произнесла миссис Матербол.
— Скоро тут будут чтения. Видишь афишу?
— На небо. — Опять хи-хи.
— У меня к тебе дело, Луи.
Матербол перестал вытирать стаканы и бросил на Гноссоса подозрительный взгляд.
— Естественно: небольшое дело, голове на пользу. Пей, старик, хочешь, дам хирургическую трубку, фильтрует кислород, заторчишь от побочных эффектов.
Гноссос взялся рукой за конец резинки и произнес:
— Мне нужен Будда, без этого никак.
— Дело держит клетки прочно, будет время для души, да? Взять хотя бы Линдзи — этот парень умел ловить удачу.
— Ответь мне про Будду, Луи.
— Продавал на дорогах свою брошюрку, вишь ли, штучку под названием «Рифмы в обмен на хлеб». Круто, но функционально, правда?
Гноссос опустил стакан, поставил на стойку рюкзак и глубоко вздохнул.
— Где он, Луи? Мне не до шуток.
— У тебя спиной, Гноссос, чего ты так волнуешься? Он всегда у тебя за спиной.
Еще не успев оглянуться, Гноссос знал, что Матербол говорит правду. Появление было неожиданным и зловещим. Мягкий шелест штор, колыхание, свист и шепот тяжелого шелка. Снова запах героина.
Позвякивая браслетами, Будда спокойно положил руку Гноссосу на плечо. Тягучий голос, смягченный нектаром и амброзией, произнес:
— Милые глазки.
По телу от макушки до паха пробежала дрожь, неправдоподобно ледяные пальцы промораживали плечо сквозь бойскаутскую рубаху. Прикосновение годовалого трупа, обернись.
Массивная, завернутая в балахон фигура возвышалась над его макушкой минимум на двадцать дюймов и оттуда сверху одаривала невероятно щедрой улыбкой. Надушенная кожа орехового цвета — безупречна и туга. Идеально закрученный тюрбан скрывал фигурину голову, меж бровей, гипнотически сверкая, переливался радужный опал. Глаза мерцали, как стигийские луны. Обдолбан. Пропитан насквозь — так, что трудно поверить, эритроциты плавают в чистом героине. Скажи что-нибудь.
— Привет, мужик.
— Матербол — а у него милые глазки. Хочет, чтобы все Видели то, что он Видит. — Одной рукой Будда поднял огромную чашу «Летнего снега» и грациозно поднес к морщинистым фиолетовым губам. Во дворе звенели кастаньеты, и бисерины вновь закапали сквозь дыру.
— Динь-динь, — отрешенно произнесла миссис Матербол. — Дон-дон.
— Мне долго возвращаться, Будда. — Гноссос осторожно повернулся вместе со стулом. — Дай руку.
— Она на тебе, малыш.
Это точно.
— Толстый Фред привет передавал.
— Пусть его.
— Вот тебе и Будда. — Луи Матербол одобрительно покачал головой.
— Динь-дон, — откликнулась его жена и громко втянула вкозь трубку воздух, намекая, что неплохо бы добавить.
— Ты слышишь, Будда, — долго возвращаться.
— Я слышу тебя, Гноссос.
— И долго уходить, — сказал Луи.
— Верно.
— Думаешь, верно?
— Он тебе ответил, — понимающе сказал Луи, — я слышал, он говорил.
— Ладно. — Гноссос. — Может, скажешь тогда, пару слов, а?
Будда задумчиво склонил огромную голову, опустил чашу с «Летним снегом» и спрятал руки в складки шелкового балахона.
— Попробую, малыш.
— Врубайся. — Луи.
— Дон-дон.
— Уши-то у тебя есть для чего-то, — сказал Будда.
— Он падает, — сказал Матербол, снова смешивая, снова кроша почки.
— Долго, малыш?
— Очень долго. — Гноссос.
— Рассказывай.
Гноссос проговорил:
— Я думал, так можно выбраться наверх.
— Верно, — сказал Будда.
— В Таосе, — добавил Матербол, — он падал еще в Таосе.
— Тили-бом, динь-дон.
— Полста лет назад, — сказал Гноссос. — Ты знаешь про Хеффалампа?
Будда коснулся наманикюренным указательным пальцем опала, вновь склонил огромную, как у идола, голову и тихо сказал:
— Мы видели, как он падал.
Гноссос вспомнил адамово яблоко, провал, немоту.
— Звук был громкий.
— Мы слышали звук. — Матербол, после паузы.
— Тили-бом, бом-бом.
— Люди еще услышат.
— Верно. — Будда ждал.
Гноссос собрал ложкой остатки пены и сжевал ее вместе с почками.
— Помоги мне, старик. Мне нужно вправить мозги, без этого никак.
Будда усмехнулся и шевельнул под балахоном локтями, Матербол подвинул новую банку коктейля своей зачарованной жене, и никто не произнес ни слова.
— У кого-то план, — продолжал Гноссос. — Знаешь, о чем я? Я вижу знаки.
— Рассказывай? — Луи.
— Мартышкин знак, ребятки, знаки в Адирондаках…
— Знак Хипа, — добавил Матербол. — Знаки пачуко.
— Верно. А какой знак в Неваде, вы даже не поверите.
— Мы верим знакам, — сказал Будда.
— Но больше всего — знак Моджо.
— Ага. — Матербол. — Мы знаем, что такое знак Моджо.
— Аквавитус-динь-дон.
— Джакомо тоже, без него никак. Что там с ним?
— Джакомо на ставке, малыш.
— На какой ставке?
— На ставке у Моджо, малыш.
Гноссос в очередной раз лязгнул челюстью, на этот раз снизу вверх.
— Моджо пашоу уверх, — продолжал Будда, — Здаровы стау.
— Хорошо крутится. — Матербол. — Слушай Будду.
— Мистер Джакомо, ага, он всего лишь на ставке.
На запотевшем боку портативного миксера Гноссос нарисовал восьмерку — сперва в одну сторону, потом в другую. Все молчали, и в этой тишине Гноссос вдруг почти услышал, как все его внутренности вязко сочатся клетками гонококка. Фантазия вдруг сменилась смертельным ужасом: паяльные лампы в щелях, белладона в «баккарди». Он оценил ситуацию — один в компании трех невероятных существ, за дверью эскадрон каннибалят, улицы патрулируют убийцы в военной форме, в пыли валяется изрезанный рюкзак — без денег и с убывающими остатками его сущности.
— А вы, мужики? — спросил он наконец. — Как вы?
Пауза, потом Матербол с усмешкой ответил:
— Независимые.
— Мы в тени, — сказал Будда.
— Хватит крыш, — добавил Матербол. — У нас свое маленькое дело. И нас не купишь.
— М-да, — сказал Гноссос, — хочется верить.
— Ты очень долго падал. — Будда. — Значит, надо верить.
— Тирлим-динь-дон, Моджо-бом.
— Я знаю, что нужно Гноссосу, — практично сказал Матербол.
— Бабки. — Будда вновь прикоснулся к опалу.
— Поговорим о бабках, малыш.
Той ночью Луи Матербол плел свой магический круг, вертел свои ритмические фразы, вгонял в гипноз свой психоделический легион и говорил — прямо в пропитанные опиумом лица. Гноссоса окружали таксисты, проститутки, уцелевшие таосские индейцы, и только что получившие плату гномы. Каждый держал во рту персональную хирургическую трубку, соединенную с пульсировавшим в циклопической чаше регулятором. Мегафонный голос повторял:
— Храбро двинулись колонны, в барабан Бут бьет(Искупался ли ты в Агнца крови?)Мрачно скалятся святые, предрекая: «Он идет»(Искупался ли ты в Агнца крови?)
В тени за спиной Матербола на верхней из дюжины старых бочек трудилась девочка в красном платье и несколько ее подружек. Они раскручивали сотни полых кастаньет, они вытаскивали секретные затычки у искусно раскрашенных маракасов, они наполняли страждущие полости сладко пахнущим герычем.
— Неотмытых легионы на дороге в Рай(Искупался ли ты в Агнца крови?)(Банджо)
Ныряльщик, которому три дня назад Гноссос попал по голове серебряным долларом, опустил иглу фонографа, и сквозь дымный воздух на них обрушился мерный топот марширующих лицедеев. Чистые атлеты, мудрые пророки,Цари и генералы, попы и скоморохи!(Мощный хор всех инструментов.Мелодию ведут тамбурины)
Миссис Матербол руководила упаковкой, а похожие на евнухов ку ли складывали кастаньеты и маракасы на специальные лотки, привязывая к ним бирки с именами. Кубинцы и индейцы, подавшись вперед, тянули из трубок жидкость, молочная машина пыхтела, а Будда, полулежа на благословенном боку, одаривал всех своей непостижимой, полной самой щедрой любви, прекрасной улыбкой.
