Мимо прошелестел малиновый транспарант с надписью «МАРШ МАТЕРЕЙ — ПРОТИВ СЕКСА». А за ним — в бешеном свете фонариков танцующая Джуди Ламперс: в сетчатом трико, на высоких каблуках, в футболке заводилы болельщиков, за руку ее держит Байрон Эгню, и оба вопят:
— Инь-Ян, Инь-Ян, Инь-Ян…
Опять ракеты, римские свечи, мигалки, бенгальские огни, хлопушки, сирены, барабаны, горны, ГНОС —сос… ГНОС —сос… Его несло в дальний конец толпы к, торчавшей над скачущими головами платформе. Там стояли микрофоны, прожекторы, кроваво-красные флаги и бок о бок две фигуры, слишком похожие на — не может быть — на Овуса и Кристин; Овус на коляске. «NON LOCO PARENTIS» [61] — гласила надпись у них за спинами. С безмятежными улыбками они смотрели сверху на беснующуюся толпу.
Несколько секунд Гноссос беспомощно извивался, пытаясь освободиться от раскачивавших его тело рук, затем яростно выбросил вперед кулак и заорал — безо всякого сострадания к предателям, собрав воедино всю скопившуюся обиду и боль, что рвала на части его чувства:
— Веннндеттаа!
И вновь его не поняли — гнев был принят за призыв. Тысячи кулаков устремились в небо, и над головами мстительно загрохотало:
— ВЕНННННННДЕТТТААААААА!
В хор влился звук марширующего легиона: декан Магнолия выступал во главе скандирующей колонны мятежной профессуры: Раз-два, прочь слова.Три-четыре, мы решили.Пять-шесть, так и естьСемь-восемь, вас не спросим…
Тьма вырвавшихся из своих пещер анархистов готова взорвать, растоптать и растащить на части — все равно что. Кипящего от ярости Паппадопулиса вынесло из самой их глубины, подняло над плотно сбитой толпой и оставило там болтаться, как мягкий мешок фасоли. Он крепко стискивал зубами рюкзак и натягивал на уши шляпу. Чем ближе его прибивало к платформе, тем тверже и осмысленнее становились крики, сливаясь в единый ритмичный звук его имени. Затем, качнувшись, движение затихло, и он сообразил, что стоит на ногах, клонится вперед и ненадежно болтается, силясь погасить инерцию. На секунду прямо у него перед носом оказались Овус и Кристин, но тут с рампы соскочил Янгблад, быстро встал между ними, и семитысячную толпу вдруг накрыла поразительная тишина.
Был бы пулемет, старик, открыл бы огонь.
Перед тем, как уступить ему место у микрофона и радушно взмахнуть рукой, Янгблад успел прошептать:
— Гноссос…
Но греческий рот лишь злобно зашипел.
— Гноссос, спокойно. Тебе трудно в это поверить, но все к лучшему.
— Ага, детка, что еще скажешь?..
— Не суетись, возьми себя в руки…
Толпа сообразила, что он не обращает на нее внимания, и раздались настороженные хлопки. Люди подхватывали по трое-четверо сразу.
— Гноссос, — быстро проговорила Кристин, показывая на Янгблада. — Мы потом все обсудим. Обещаю.
— На нас смотрят, — напомнил Янгблад.
— Рееечь, — раздался далекий крик, тут же подхваченный аплодисментами. — Реееееееееечь!
Гноссос опять зашипел и огляделся по сторонам, словно выставленный напоказ пленный апач. Овус, подавшись вперед на своей каталке, проговорил сквозь зубы:
— Прекрати это ужасное шипенье. Где твое amoure-propre [62]? Рееечь, новый призыв. Барабаны громыхали в такт хлопкам, клаксоны трубили по-ослиному. Рееечь- речь— рееечь- речь-
— Мы все уже выступили. — Янгблад в отчаянии. — Им этого мало. Остался ты.
— Вен- детта… Вен- детта… Вен- детта…
Гноссос покрутился, чтобы прикрыть фланги, но коллективный разум толпы принял это слабое движение за готовность говорить. Пронесся одобрительный вопль. И посреди грохота, в тот самый момент, когда над головами вспыхнули разноцветные конфетти, назойливый шепот Овуса, — наплевав на микрофоны:
— Бабки, Гноссос. Иммунитет. Секс. Говори быстро, что, черт подери, тебе надо? Эту проклятую толпу иначе не удержишь.
Костяшками бы тебе в нос, проскочила мысль. Крепкие пальцы прямо в кадык. Но в углу платформы стояли люди Джакана с маузерами в карманах плащей. Он нащупал на груди рубахи маленькую белую коробочку, приготовленную в аптеке Айдлуайдла, и — Кристин — был его ответ.
Она подняла голову и затаила дыхание.
Речь— речь
—речь— речь-
Овус бросил быстрый взгляд на ее полуоткрытый рот, но ответил Гнососу лишь тем же:
— Кристин?
— Точно, детка. Вен- детта… Вен- детта… Вен- детта…
— На сколько?
— Полчаса.
— Много.
— Сорок минут.
— Господи, Гноссос.
— Шестьдесят.
— Быстрее, — сказал Янгблад.
— Ты ее не тронешь.
— Ни за что.
Кристин возмутилась, но Овус, взмахнув рукой, заставил ее замолчать.
— Даешь слово?
Гноссос приложил руку к сердцу.
ВЕН-ДЕТТ— А… ВЕН-ДЕТТ— А…
Короткая пауза.
— Сорок минут?
— Ладно, старик.
— Ради всего святого. — Янгблад истекал потом. — Быстрее! ГНО-ССОС… ГНО-ССОС…
Он открыто улыбнулся Кристин, почти не пряча трепетавшую на губах угрозу. Затем протянул руки к толпе открытыми ладонями вперед — так, словно командовал заходящим на посадку самолетом.
Пять долгих минут он был Линдбергом в Орли, Макартуром на Уолл-стрит, Улановой в Большом и Синатрой в Парамаунте. От ритмичного топота кампус ходил ходуном, словно сотрясаемый сейсмической волной остров. В этом оглушающем грохоте Гноссос обернулся за подсказкой к Янгбладу.
— Скажи им что-нибудь, господи, все, что угодно.
— Но что, старик?
— О боже, Панкхерст, свободная любовь, какая разница! ГНО-ССОС… ГНО-ССО…
Вытянутые руки медленно опустились: посадка. Крики постепенно стихли, по толпе, словно шепот самой судьбы, пробежала бормочущая волна, готовые слушать головы поднялись вверх. Он ждал, пока успокоятся задние ряды, не обращал внимания на понукания Кристин и Овуса и тянул время, дожидаясь полного контроля. Несколько секунд одиноко бумкал барабан, затем — тишина, если не считать стесненных смешков, редких выкриков далеких отщепенцев и шипения бенгальских искр.
В темноте мерцали и поблескивали семь тысяч улыбок плющовой лиги. Двести двадцать четыре тысячи белых, как мел, резцов, клыков, премоляров, моляров, коренных и глазных зубов, обученных кусаться, готовых к вакханалии, голодных и истекающих слюной. От сознания этой деспотической власти у Гноссоса задрожало в паху. Волна адреналина выплеснулась в кровь. Перед ночью безудержного буйства он мог дать им кое-что получше простого подножного корма.
Изящно и неторопливо он сложил руки в кулаки, поднял и выставил вверх средние пальцы.
Народ был счастлив. Если бы он призвал устроить Сьюзен Б. Панкхерст кровавую дефлорацию прямо в витрине «Мэйсиз», экстаз людского скопления был бы не менее впечатляющ. Они яростно крутились на месте, они скакали вверх-вниз, они молотили друг друга по головам, они вопили что-то нечленораздельное, они впадали в буйство.
Транспаранты валились на головы, ракеты пронзали кроны деревьев, автомобили вставали на дыбы, на остриях копий развевались бюстгальтеры, подливая масло в костер, уже разведенный из множества мужских трусов.
Кристин быстро подкатила Овуса к микрофону, и прямо в центр этого безумного вихря соскользнуло имя Президента.
— Карбон, — вздулось эхо.
— Долой Карбона. — Овус выщелкнул в толпу двадцать пятый кадр.
— Долой Карбона, — ответили они.
Сквозь гущу народа, треща, грохоча мотором и гудя клаксоном, пробиралась «импала» Фицгора. За рулем — кто-то очень похожий на Хипа; Хуан Карлос Розенблюм стоит, расставив ноги, на заднем сиденье и размахивает флагом, как Эль Сид.
— ДОЛОЙ КАРБОНА! — разносился крик.
Розенблюм опустил флаг, и машина тут же свернула на мост, через ручей Гарпий, к дому президента. Толпа расступилась, словно Красное море. Мгновенная пауза. Затем все семь тысяч человек с факелами и раздирающим душу воем ринулись вперед, неся с собой ужас, точно безумная армия фараона.
— Все, — сказал Янгблад, — пошли.
Кто-то выстрелил из церемониальной пушки.
— Быстрее, — скомандовала Кристин, — а то пропустим. — Она развернула коляску с Овусом и покатила ее к рампе на краю платформы.
ВЕНДЕТТА * ВЕНДЕТТА * ВЕНДЕТТА
— Полегче, детка, — Гноссос перегородил им путь.
— Эй, — закричал Янгблад, — отвали, сейчас будет самое интересное!
БУУУУУУУМ, снова бухнула пушка.
Гноссос улыбался и смотрел на Кристин.
— Сейчас? — спросила она.
Овус зло оглянулся, потом взглянул на часы:
— Сорок минут.
Мимо прогрохотала пожарная машина из «Хи-Пси»: вой сирен, на капоте — студентка в бикини.
Гноссос крепко держал Кристин за руку.
— Успеем, — сказал он.
