Раскачиваясь из стороны в сторону на укатанной санями дороге, пролетка вылетела на Конюшенную площадь и, не снижая скорости, понеслась между придворным манежем и длинным зданием Конюшенного ведомства. На повороте ее занесло и едва не разбило о чугунный парапет, отделявший набережную от сковавшего воду льда. Федор натянул вожжи. С того места, где они остановились, был виден весь Екатерининский канал от Певческого моста до набережной Мойки. Не зная, куда двигаться дальше, Дорохов спрыгнул на мостовую, огляделся. Вся противоположная сторона канала была как на ладони. В летнее время там ходила конка, но зимой все было заметено снегом и рельсы не расчищали. Трое дворников, опершись о лопаты, торчали у ворот Михайловского сада, вдоль его крашенной желтым стены с видом призового жеребца прохаживался статный городовой. По случаю воскресенья по обе стороны проезжей части по тротуарам слонялся глазевший на все подряд питерский народ. Двое подмастерьев несли требовавшую ремонта кушетку, на ходу пересмеивались с мощной, деревенского вида бабой с бельевой корзиной в руке. Глазам Андрея Сергеевича представилась обычная картина праздного выходного дня, как вдруг из-за угла Инженерной улицы появились два конных казака, и сейчас же на набережную выехала темно-синяя с золотыми вензелями карета. Набирая скорость, она полетела в сторону Мойки. Чтобы не отстать, шесть конвойных казаков перешли на галоп. Они скакали по три в ряд с обеих сторон экипажа. Дорохов узнал форму лейб-гвардии Терского казачьего эскадрона, всегда сопровождавшего государя во время его выездов. Следом за каретой, прикладывая страшные усилия, чтоб не отстать, летели запряженные парой сани полковника Дворжицкого, а за ними еще одни, начальника охранной стражи капитана Коха. Народ на тротуарах по обе стороны мостовой останавливался, мужчины снимали шапки. Бравый городовой вытянулся по стойке смирно и взял под козырек. Карета была почти напротив Дорохова, когда какой-то мужчина ступил на проезжую часть и, не размахиваясь, бросил под задние колеса экипажа маленький, похожий на пасхальный узелок. Раздался взрыв. Дорохов увидел, как карету подкинуло в воздух и ударило об землю, как вскинулись порезанные осколками лошади полковника Дворжицкого. Взметнувшийся к небу дым окутал все белым облаком. От неожиданности никто не двинулся с места, и только какой-то мужчина бежал вдоль канала в сторону Невского. В следующий миг за ним погнались, закричали. Несся прыжками, свистя на ходу, городовой, бежали еще двое или трое. Навалились, начали вязать, бить. Слышались стоны раненых, выла в голос баба, Дворжицкий с трудом выбрался из саней, спешил, припадая на ногу, к карете… Ее дверца медленно открылась — и на землю, слегка пошатываясь, ступил государь. Он был невредим.
Андрей Сергеевич перекрестился.
— Спасибо, Господи! — шептал он, вряд ли представляя, что говорит вслух. — Спасибо, что явил милость Твою несчастной России!..
Между тем, государь направился к покушавшемуся, которого держали поодаль. Это был молодой, лет двадцати, человек, плюгавый и скверно одетый. Александр Николаевич долго его рассматривал, наконец спросил:
— Зачем? Что я вам сделал?..
Не дожидаясь ответа, который вряд ли бы последовал, император направился к раненым. Дорохов видел, как вокруг начала собираться редкая еще толпа. Андрей Сергеевич поднялся на подножку пролетки. Теперь уже он сам защитит государя, теперь он не допустит, теперь… Дорохов обернулся.
Толпа на противоположной стороне канала расступилась, пропуская государя к месту взрыва. Следом за монархом шел, прихрамывая, полковник Дворжицкий и еще какие-то офицеры. И вдруг сердце Дорохова упало. Безразлично стоявший все это время у чугунного парапета мужчина повернулся и шагнул к толпе. Андрей Сергеевич узнал эту сутулую спину, мешковато сидящее драповое пальто и манеру при ходьбе наклоняться вперед. Рука сама потянулась к револьверу, но было поздно. Гриневицкий поднял над головой белый сверток и швырнул его к ногам государя. Второй взрыв был сильнее первого. В следующее мгновение Андрей Сергеевич уже бежал к Железоконному мосту, пересек канал и, расталкивая прохожих, бросился к месту взрыва. Представившаяся его взгляду картина была ужасна. Человек двадцать в разных позах лежали на залитом кровью снегу, многие были еще живы. В воздухе стоял непрерывный стон и крики о помощи. Полковник Дворжицкий приподнявшись на локте, старался заглянуть в лицо государю, над которым склонился успевший приехать из Михайловского дворца великий князь Михаил Николаевич. Он приподнимал брата за плечи и все повторял:
— Саша, Бога ради, Саша, что с тобой, Саша?..
Государь открыл глаза. Шинель на нем была разодрана, фуражку сорвало, вместо ног кровавое месиво.
— Скорее домой, — сказал он еле слышно, — там умереть…
Его уже поднимали на руки подоспевшие матросы, несли к ближайшим саням.
Дорохов отвернулся. Плохо понимая, что делает, пошел вдоль чугунного парапета в сторону Мойки. Навстречу бежали какие-то люди, что-то спрашивали, кричали. Огромная, невообразимая пустота обрушилась лавиной, погребла. Зачем? — спрашивал он себя. Ведь должен же быть в этой жизни хоть какой-то смысл? За что, Господи, отвернулся ты от России?
За что даришь жизнь, зная, что влачить ее придется рабом среди рабов? Ну хоть какую, хоть самую малую, дай нам надежду! Нет силы жить, зная, что впереди только и есть, что мытарства и страдания народа…
Дорохов закрыл глаза, ладонью провел по ставшему мокрым лицу. Ему представились необозримые, мечущиеся, черные толпы с траурными лентами красного кумача над головами. Он увидел заснеженные, скованные морозом бесконечные пространства, над которыми долгие сто лет не взойдет солнце.
— За что, Господи? — Слезы текли у него по щекам. — Господи, за что?
За что, Господи? — Лицо Андрея было мокро от слез. — Господи, за что?
Дорохов повернулся на бок, утер глаза ладонью. Сердце колотилось, как овечий хвостик. Солнце стояло уже высоко, радуга от хрустальной вазы на подоконнике распласталась по белому потолку. Окно в сад оставалось всю ночь открытым, и в комнате было по-утреннему свежо. Дорохов зябко повел плечами, тяжело опершись о подушку, спустил с дивана ноги. Ныла поясница, во рту пересохло, и страшно хотелось пить. Полупустая бутылка виски на полу заставила его вздрогнуть от отвращения. В расстегнутой на груди рубахе, в мятых костюмных брюках он прошлепал босыми ногами по паркету, открыл бутылку и прямо из горлышка выпил «Боржоми».
С чего же это я так надрался? — думал Андрей, стоя под теплыми струями душа. Свинцовая тяжесть сна давила грудь, он чувствовал себя сломленным и бесконечно уставшим. Нахлынувшие апатия и безразличие смешивались с острым чувством стыда и недовольства собой. Дорохов вдруг вспомнил, что в шесть по полудню надо быть в Останкино, и застонал. Ехать не хотелось, как не хотелось никого видеть и ни с кем разговаривать. Взять бы сейчас удочку, лениво думал он, растираясь махровым полотенцем, махнуть к Москве-реке и посидеть у воды, посмотреть, как играют на ее поверхности солнечные блики. Потом искупаться, полежать бездумно на припеке, глядя в яркое, майское небо.
Закончив вытираться, Андрей долго и внимательно рассматривал в зеркале отечное, с мешками под глазами лицо. Перед тем как идти в гостиную пить кофе, вызвал парикмахера и массажиста. Голова все еще гудела, но картинка предстоящего дня постепенно прояснялась. Перед телестудией предстояло заехать в избирательный штаб и обсудить расписание встреч на воскресенье, когда, собственно, по всей стране пройдут президентские выборы. Где-то ближе к ночи планировалось его появление в программах национальных каналов с благодарностью избирателям за оказанное доверие. Впрочем, в теперешнем смурном состоянии столь дальняя перспектива Андрея мало волновала.
Горячий, свежий кофе вернул Дорохову способность соображать, но настроение ни на йоту не улучшил. Текст заготовленного Нергалем выступления учить не хотелось, да и зачем: что ни скажешь, все сойдет, — и он решил пройтись по усыпанным красным гравием дорожкам примыкавшего к дому парка. Теперь, когда муть прошедшей ночи истаяла, приснившийся сон полностью завладел его мыслями. Дорохов чувствовал, что привидевшееся не только его не оставляет, а все больше забирает над ним власть, гнетет своей безысходностью. Он видел заснеженную Конюшенную площадь, и манеж, и Екатерининский канал с летевшей в сторону Мойки каретой государя, он вдыхал влажный, туманный воздух Петербурга. В его голове все мешалось, и, казалось, две разные жизни на самом деле сплелись в одну-единую и уже не су-шествовали одна без другой. А тут еще некстати вспомнился вчерашний тусклый взгляд из зазеркалья, и опять, как тогда на набережной, на него навалилась вселенская пустота бытия.
