Он отбил подушку рукой.
— Послушай, ведь Эдди рядом…
Она вскочила с дивана.
— И ни капли мужества! И никакой решимости! И ни на грош собственной воли! Если бы я не говорила тебе, что нужно делать, если бы я тебя оставила в покое, если бы каждый проклятый день этой проклятой жизни… О, ты не мужчина, Рой, и никогда им не будешь, и тебе на это наплевать! — Она рвалась к нему с кулаками. Вначале Рой отпихивал ее руки, потом стал закрываться локтями и, наконец, начал пятиться.
— Люси, пожалуйста, перестань. Мы не одни…
Но она продолжала наступать.
— Ты ничтожество! Жалкое ничтожество! Последнее ничтожество!
Он схватил ее за руки.
— Люси, приди в себя! Пожалуйста, перестань!
— Не трогай меня, Рой! Пусти! Думаешь, если ты сильнее, тебе все дозволено? Не смей драться, Рой!
— Да я же не дерусь!
— Я женщина! Отпусти мои руки!
Рой отпустил. Он плакал.
— Ох, как я презираю тебя, Рой, — сказала она, тяжело переводя дыхание. — Все, что ты говоришь, все, что ты делаешь или пытаешься сделать, — все отвратительно! Ты ничтожество, я никогда тебя не прощу…
Он плакал, закрыв глаза руками.
— Никогда, никогда, — продолжала она, — потому что ты безнадежен. Ты невыносим. Из тебя ничего не выйдет. Тебя уже не спасти. Да ты и сам этого не хочешь.
— Нет, Люси, нет, это неправда.
— Ла Вой, — произнесла она с отвращением.
— Что?
— Ла Вой вовсе не баба. Это ты баба, Рой!
— Нет, о нет!
— Да! Ты! Отойди от меня! — Она снова упала на диван. — Убирайся. Оставь меня, оставь, сейчас же уйди с глаз долой!
И она зарыдала так, что ей казалось, у нее вот-вот разорвется сердце. Звуки, казалось, возникали не в груди, а где-то в закоулках черепа и вырывались из ноздрей, из раскрытого рта. Она так плотно сжала глаза, что между скулами и бровями образовалась узкая щель, сквозь которую потоком стекали горячие слезы. Похоже, что она не сможет остановиться, если даже и захочет. Но она не пробовала. Зачем? И что вообще ей оставалось делать?
Когда она проснулась, в квартире было темно. Люси зажгла лампу. Кто выключил свет?
— Рой?
Его не было. Она кинулась в комнату Эдварда.
И тут Люси вдруг забыла, где она, что с ней. Она не могла ничего вспомнить. Мелькнула мысль: «Я учусь на первом курсе».
Нет!
— Эдвард!
Она побежала на кухню и зажгла свет. Вернулась в спальню. Распахнула чулан. Нет, там его нет. Открыла его шкаф, чтобы убедиться… В чем убедиться?
Рой пошел с ним в кино. Но ведь уже девять вечера.
Он повел его поесть.
Вернувшись в гостиную, Люси обшарила все: ни записки, ничего. В спальне Эдварда она опустилась на колени: «Бу-у!» Но его не было под кроватью.
Ну конечно же. В кухне она набрала номер студии Хопкинса. Рой показывает ему, где он работает, показывает, какой он большой человек. Показывает, что за студию он мог бы устроить в собственном доме, если бы «ма» не была такой ужасной особой. Она надеялась — а телефон звонил и звонил, — надеялась, что Рой объясняет мальчику, как бы им жилось, если бы гостиную и спальню переделали под приемную, временно, пока у него не появятся заказчики…
В студии никто не отвечал.
Она вновь обыскала квартиру. «Что я ищу?» Потом позвонила в Либерти-Сентр. Но Бассарты еще не вернулись от Сауэрби. Телефонистка спросила, не хочет ли она перенести разговор на более позднее время, но Люси повесила трубку, так и не назвав номера Сауэрби. Может, все это ложная тревога? Может, он только повел Эдварда поесть и они вернутся в тот самый момент, когда Джулиан подойдет к телефону?
Ей надо подождать, пока он не вернется и не объяснит сам, в чем дело. Уйти, не оставив записки! Потащить с собой усталого малыша в девять часов вечера — в метель! Ведь есть же какая-то еда в холодильнике, даже суп стоит на полке. Не уверяй, что тебе нечем было его покормить, Рой. Нет, ты хотел напугать меня. Ты хотел…
В половине одиннадцатого Рой позвонил и сообщил: он только что приехал в Либерти-Сентр. Люси даже не дала ему докончить фразы, она сразу же сказала, что он должен делать. Рой ответил, что Эдвард сейчас чувствует себя прекрасно, но он пережил страшное потрясение, и ей надо принять это к сведению. Она прервала его уже почти на крике и еще раз объяснила ему, что он должен делать — и не теряя времени даром. Но он сказал, пусть она не волнуется. Он сам обо всем позаботится. А ей бы надо научиться держать себя в руках. Пришлось прикрикнуть, чтобы до него наконец дошло. Он должен поступать так, как она велит. Рой сказал, что он и без нее все понимает, но все дело в том, что она вытворяла в машине и потом дома, — как она орала на него при маленьком, беспомощном ребенке. Когда Люси вновь прикрикнула, Рой заявил, что только морская пехота может заставить его вернуть ребенка домой, где, уж если говорить честно, он не может оставаться ни одного дня, пока Люси ведет себя, как сейчас. Да, он повторяет, он не хочет, чтобы ребенок трех с половиной лет от роду хотя бы еще день прожил с особой, которую — он очень сожалеет, но вынужден это сказать…
— Ну! Говори!
— Которую он ненавидит — вот что!
— Ненавидит? Это кто же кого ненавидит, Рой?
Нет ответа.
— Кто же кого ненавидит, Рой? Тебе эти оскорбления даром не пройдут, Рой. Куда бы ты ни скрылся! Я требую, чтобы ты объяснился. И как только у тебя наглости хватило мне это сказать? Да ты бы никогда не посмел сказать мне это в лицо, ты тряпка, ты трус! Это кого же он ненавидит…
— Тебя!
— Что? Ты врун, он меня любит. Ты все врешь! Он любит меня, и тебе придется его возвратить! Слышишь, Рой? Верни моего ребенка!
— Я передал то, что сам от него слышал, Люси… И я его не верну!
— Я не верю ни одному твоему слову! Ни единому…
— Ну и напрасно! Всю обратную дорогу он проплакал: выкладывал мне, что накопилось в его маленьком, беззащитном сердечке…
— Я не верю тебе!
— «Ненавижу маму, у нее все лицо почернело»… Вот как он плакал, Люси!
— Ты врешь!
— Почему же он тогда заперся в ванной? Почему чуть не каждый вечер выскакивал из-за стола, бежал прятаться?
— Этого не было!
— Нет, было!
— А если было, так из-за тебя! — закричала она. — Потому что ты не занимался делом.
— Нет, Люси, из-за тебя! Потому что ты вечно кричишь, командуешь, ругаешься, потому что у тебя нет сердца! Потому что он так же, как и я, больше не хочет видеть твое перекошенное злобное лицо! Хватит!
— Рой, ты мой муж! У тебя есть обязанности по отношению ко мне. Ты немедленно сядешь в автомобиль… прямо сейчас же… и хотя бы тебе пришлось ехать всю ночь…
Но тут раздался щелчок — их разъединили. То ли Рой положил трубку, то ли кто-то другой нажал на рычаг.
2
Последний автобус из Форт Кина довез ее в Либерти-Сентр только к часу ночи. Шел редкий снег, и на Бродвее не было ни души. Ей пришлось ждать такси за магазином Ван Харна, чтобы добраться до Сауэрби.
Пока Люси ехала в автобусе (точно так же она ехала когда-то домой после разговора с врачом), она репетировала, что скажет ему. Как ей вести себя, было ясно; она не могла представить только одного — что делать, если Рой откажется везти ее с Эдвардом в Форт Кин. О том, чтобы переночевать у папы Уилла, не могло быть и речи. Она обойдется и без их помощи. Раньше ведь обходилась? Не стоит останавливаться и у Бассартов, хотя трудно рассчитывать, чтобы они это предложили. Если бы свекор со свекровью вели себя порядочно по отношению к ней, они бы потребовали у Роя объяснений сразу, как только он заявился в город — ведь они еще были у Сауэрби и могли сами позвонить ей в Форт Кин. Да, они могли бы встать на защиту женщины и ребенка, даже если муж этой женщины и их собственный сын. Есть принципы, которые следует ставить превыше всего, прежде всего которые важнее родственных отношений; но, как видно, в том, что такое подлинная человечность, они понимают не больше, чем ее родные. Никто из них и пальцем не шевельнул, чтобы удержать Роя от этой безрассудной, нелепой затеи, даже сам высокомудрый школьный учитель. Нет, нельзя быть наивной, когда имеешь дело с такими людьми, — она превосходно знает: когда Рой заявил, что ему не под силу возвращаться в Форт Кин в час ночи, родители поддерживали его в этом так же, как Сауэрби. И еще она знает, если позволить ему остаться здесь, а самой уехать с Эдвардом в Форт Кин, Рой больше никогда к ним не вернется.
Ах, как бы ей хотелось разрешить ему остаться! Разве он не доказал всем своим поведением, что вместо души у него пустота — пропасть безрассудства и вдобавок бессердечной жестокости. И как она ни старалась поверить, будто он способен на подлинную преданность, как бы ей ни хотелось убедить себя, что он добр и ласков, его истинный характер проявился теперь во всей красе. Можно верить в добрые чувства, заложенные в человеке, лишь до какого-то предела, и за четыре кошмарных года их супружества она дошла до этого предела; да, ей бы от всей души хотелось вернуться в Форт Кин с одним Эдвардом, без Роя. Пусть убирается к своим папочкам-мамочкам, тетенькам-дяденькам, к своему молоку, печенью и нескончаемым бессмысленным детским мечтам. О, если б это случилось всего лишь месяц назад, если б речь шла только о ней с Эдвардом, тогда пусть Рой катится ко всем чертям. Она еще молода, сил у нее хватает, она знает, что такое работа, знает, что значит жертвовать и бороться, ее не пугает ни то, ни другое. Через несколько месяцев Эдварда уже можно отдать в детский сад, и тогда Люси нашла бы себе работу в магазине, в ресторане или на фабрике — там, где платят побольше, а тяжкий труд ее не пугает. Себя с Эдвардом она уж как-нибудь прокормит, а Рой пусть проваливает — может жить в родительском доме, дрыхнуть до полудня, завести «студию» в гараже, вырезать картинки и размещать их по папкам… Пусть барахтается и тонет сколько ему вздумается, лишь бы это не отражалось на ней с Эдвардом. Да, она подыщет место, будет сама зарабатывать на жизнь и порвет с этим чудовищем — ведь только чудовище могло сказать все те страшные вещи, что он наговорил ей по телефону. Порвет на всю жизнь, бесповоротно.
