Глядя из окон здания городского совета на митингующих, слушая их эмоциональные речи, губернатор Контата думал, что все это неспроста, не будет речка прокладывать нового русла без веских на то причин. Народ не дурак, зря тревожиться не станет. Пусть нет у народа академического разума, зато смекалка имеется. Стадо человеческое, как барометр, способно ощущать приближение катастрофы.
– Ах, надо уезжать", – уверился Ерофей Контата.
На следующий день вышел в свет последний выпуск газеты поручика Чикина – Бюст и ноги", целиком посвященный отлету кур. Поручик считал, что за всю историю Чанчжоэ не было более эротичного события, чем массовый вылет кур в другие края.
– …Вместе с курами, – писал Чикин, – город утерял свою эротичность, и потому надо немедленно отыскать куриный клин, дабы обрести уверенность в своем эротическом будущем. У меня, например, – пускался в откровения поручик, – когда я увидел в небе парящих кур, напряглось мужское естество. Я испытал такой подъем эротизма, какого не помню с одиннадцати лет! Напряжение продолжалось почти восемь часов, и было такое ощущение, что я могу оплодотворить вселенную… К сожалению, на следующее утро у меня не случилось обычной эрекции, и что я ни делал, как ни манипулировал своим предметом, он так и остался безучастным к окружающему миру. Все последующие дни я безуспешно пытался вернуть своего друга к жизни, но увы!.. Поэтому я смело делаю вывод, что куры унесли на своих крыльях наш чанчжоэйский эротизм. А потому есть только один способ вернуть его – последовать за курами!" Далее во всю страницу была напечатана карикатура: в небе летят куры. Их гузки ощипаны и представляют собою голые женские зады. Все мужское население, задрав головы, со слезами на глазах смотрит под облака и в отчаянном порыве мастурбирует. И подпись под карикатурой: – Последний раз – самый грустный!.." И еще:
– Да здравствует Ван Ким Ген – великий каженик всех времен и народов!.." Еженедельник – Курьер" поддержал нацеленность народа на отъезд, вселяя в людские сердца оптимизм – надежды на лучшее будущее. Главный редактор издания прощался со своими читателями, обильно плача словами на газетных страницах.
В эти же дни в последний раз собрались члены городского совета. Встреча старых соратников была поистине грустна. Они прихлебывали сладкий кофе, мешая его с горечью слез.
– Уважаемый митрополит! – проговорил г-н Бакстер. – В эти печальные для всех нас минуты я хотел бы принести вам во всеуслышанье свои извинения. Все эти долгие годы я был предвзят и доставлял вам множество неприятных моментов. Но поверьте мне, что это не от злобы, а от нервического состояния моей души.
Прошу вас простить меня и не помнить зла!
– Ну что вы, дорогой Бакстер! – умилился наместник Папы. – Это вы меня простите за мою излишнюю горячность. Это я во всем виноват. Это мне следовало быть более терпимым!
Они поднялись со своих мест, бросились друг другу навстречу, обнялись и горячо поцеловались.
Глядя на эту душещипательную картину, не выдержали и остальные. Все повставали со своих мест и принялись тискать друг дружку, расцеловывать, заливая дорогие костюмы слезами.
– А все-таки мы были командой! – воскликнул г-н Персик. – Командой с большой буквы!
– Да-да! – согласились остальные.
– Мы много сделали хорошего! – прибавил г-н Мясников.
– Да-да!
– Ой, как грустно! – прошептал г-н Туманян, утирая свои красивые глаза.
– Господа? – с надрывом, в котором было лишь естество, произнес г-н Контата. – Давайте же немедленно разойдемся! А то мое сердце не выдержит этого!
– Да-да!
Они разошлись в этот вечер, унося в своих душах любовь. И хотя их любовь была грустна, каждому хотелось сделать в жизни что-то возвышенное и подарить это возвышенное всему миру.
Генрих Иванович пьянствовал, не выходя из дома, несколько дней. Он лишь звонил в близлежащий магазин и заплетающимся языком просил доставить ему побольше водки.
Слух о том, что самый сильный человек города неудержимо пьет, распространился на все окрестности.
В один из дней запоя, шестой по счету, Шаллера навестила Франсуаз Коти. Она застала полковника в невменяемом состоянии и, преодолевая некоторое отвращение к заросшему щетиной мужику, пахнущему перегаром, стала приводить его в чувство.
Она волоком перетащила громадное тело в ванную, раздела его и принялась поливать из кувшина холодной водой.
Через полчаса процедур Генрих Иванович стал подавать признаки жизни. Он что-то бессвязно замычал, попытался было обнять девушку за талию, но рука подвела, соскользнула и ударилась о чугун ванны.
– Что же это вы, Генрих Иванович, так расклеились? – спросила Франсуаз, с какой-то грустью разглядывая голое тело полковника. – На что вы стали похожи!
Подышите нашатырем!
Коти сунула Шаллеру под нос пузырек, полковник нюхнул, вздрогнул, и в глазах у него прояснилось.
– Франсуаз! – пьяно улыбаясь, вскричал он. – Я счастлив вас видеть!
– Мне тоже приятно!
Полковник оглядел себя и радостно констатировал:
– Я голый! Между нами что-то было?
– Посмотрите у себя между ног! Разве с этим может что-то быть?!
Шаллер посмотрел туда, куда указывала девушка, и скривился.
– Вы правы, – согласился он, стыдливо прикрывая свою наготу руками. – Отвернитесь! Я вылезу.
Коти отвернулась и стала прибирать волосы на затылке.
Вылезая из ванны, Генрих Иванович отметил, что на шее девушки нет перьев, только нежные завиточки.
– Я заварю вам крепкого чаю! – предложила Франсуаз и вышла в комнату, оставляя после себя запах собственного тела с примесью каких-то духов.
Полковник заволновался, шагнул следом, но в голове у него что-то ударило, трепыхнулось в груди сердце, и он решил, что эротические действия сегодняшним днем преспокойно могут отправить его на тот свет.
– Для вас тут письмо! – услышал Генрих Иванович.
– Да-да,сейчас.
Он обмотал бедра полотенцем и, ступая мокрыми ногами, вышел в комнату.
– Где письмо?
– На столе, – указала девушка, заваривая крепчайший чай прямо в чашке. – Пейте!
– Что-то не могу разобрать, что здесь написано, – пожаловался Шаллер. – Я немного не в форме! Поможете?
– Похоже, это что-то личное, – сказала Франсуаз. – Удобно ли?
– Читайте! – уверенно ответил полковник и густо хлебнул из чашки.
Девушка развернула вчетверо сложенный лист, еще раз взглянула на Генриха Ивановича и начала:
– – Уважаемый Генрих Иванович! Хотел лично с вами поговорить, но, к сожалению, не вышло по причине вашей неожиданной – болезни". Откладывать более не могу, так как уезжаю сегодняшним вечером, а потому пишу вам, надеясь на понимание, а в конечном счете и прощение.
Так уж случилось в моей жизни, что я издавна испытывал интерес к вашей жене как к особе поистине незаурядной. Поначалу мой интерес сводился лишь к уважению ее личности, но потом, с течением времени, в особенности с момента вашего семейного разлада, я стал испытывать к Елене влечение другого рода. Не буду распространяться, каким образом ко мне пришло понимание, что я люблю вашу жену, но сегодня я доподлинно знаю, что это так.
Ваша самовлюбленность, словно шоры, застила вам глаза на события, происходящие вокруг. Ваша жена – гений. Все это время она писала Чанчжоэйские летописи, самоотверженно трудясь, отключившись от внешнего мира. Вы, как человек достаточно тонкий, чувствовали, что Елена творит великое, но не могли внутренне справиться с некоторой завистью по отношению к ее таланту.
В те дни, когда вы отсутствовали, я навещал Елену, поддерживая ее организм насильственным питанием. Неужели вы действительно думали, что человеческий организм может столь долгое время обходиться без пищи?!
При моих посещениях ваша жена часто приходила в себя, и со временем между нами установились доверительные отношения. Елена сама расшифровывала для меня свои записи, отсекая тысячи бессмысленных страниц, за которыми она пыталась укрыть истинный смысл рукописи.
Не буду долго распространяться о том, как в конечном итоге мы пришли к решению, что остаток жизни проведем вместе. Самое главное, что мы пришли к согласию, а потому сегодняшним вечером покидаем Чанчжоэ навсегда.
Прошу простить меня еще раз за то, что высказал это все в письменной форме, но другого выхода у меня не было, так как вы были не в форме.
Клятвенно обещаю вам, что смогу уберечь Елену.
Ваш доктор Струве.
Р.S. Я знаю, что убийцей подростков был г-н Теплый, учитель Интерната для детей-сирот имени Графа Оплаксина, погибшего в боях за собственную совесть.
Для такого вывода у меня есть веские основания. Подозреваю, что и вы это знаете. Пока не понимаю, что заставило вас сокрыть столь важные для следствия факты! Полагаю, что не соучастие, а заблуждения слабого человека, А потому вас от собственного сердца прощаю. Уверяю, что преступник понесет заслуженное наказание".
