Раздался хлопок, и предводитель, вскинув руки, удивленно взглянув на все, упал на землю, затерявшись у кого-то в ногах.
– У-у-у! – негодующе завыла толпа. – У-гу-гу!..
А кто-то, особо неприметный, достал из кармана пращу, не торопясь зарядил ее свинцовым грузилом и, покрутив ею для разгона, выстрелил в ответ.
Грузка угодила монаху в левый висок, раздробив кость. Монах был крепок и, прежде чем умереть, схватился рукой за бутыль с формолыо, затем оттолкнул ее, вдруг вспомнил своих предков, царскую благодарность, молоденькую Дусю, Бога и уже после всего этого перевалился через перекладину вышки и рухнул в толпу осаждавших. Вслед за ним скатилась и бутыль с формолью, разбившись вдребезги и окатив людей едкой жидкостью.
– А все-таки не надо было монаха убивать! – сказал кто-то.
Наконец дверь после многотрудных натисков поддалась и, жутко заскрежетав, распахнулась, впуская очумевших погромщиков.
Толпа, вопя и гогоча, устремилась внутрь куриного производства. Каждый старался обогнать другого и первым обагрить свои руки кровью.
И только Евдокия Андревна осталась за воротами. Она присела возле мертвого монаха и погладила его волосы.
– Андрюшка, Андрюшка Степлер! – сказала баба и вдруг вспомнила, что и у нее когда-то было другое имя. – Какое же?.. Ах да, мадмуазель Бибигон. Или пригрезилось мне это?.. – Баба прикрыла монаху глаза, попыталась было заплакать, но не получилось. – Прощай, Андрей Степлер.
Она поднялась с корточек и медленно пошла прочь от куриного производства.
Почему-то ей вспомнился капитан Ренатов. Он выплыл из памяти жалкой своей персоной, греющей ладони о бока горячего самовара.
– Надо уезжать", – решила баба, отгоняя от себя видение, и ускорила шаг…
Кур лишали жизни кто чем и как мог. Их рвали на части голыми руками, резали кухонными ножами, сворачивали головы.
Кто-то из особо отчаянных крикнул:
– Пали огнеметом! Жги их!
Завыло пламя, расплескиваясь по территории. Куры пытались спасаться бегством, но повсюду натыкались на засады погромщиков. Над – климовским" полем поднялись густой смрад и копоть от паленого пера и горелого мяса. Все это еще более распаляло нападавших, и они без устали убивали. Три миллиона кур, а по уверениям счетной комиссии их было примерно столько, ожидала неминуемая гибель.
Кипела кровь, смешанная с бензином, бегали по чернозему птичьи тела с оторванными головами. Толпа вдыхала кровавые ароматы и была пьяна.
Но неожиданно что-то изменилось в поведении кур. Они перестали беспорядочно бегать по загону и сгрудились в один громадный клин. Ни одна из особей этого многомиллионного птичника не издала ни звука. Ни – коко", ни – кукареку".
Погромщики, почувствовав перемену в поведении кур, на какой-то момент остановили свою пьяную резню, пытаясь сообразить, что бы это могло значить.
Они тоже сгрудились в одну кучу. Запыхавшиеся и восторженные, люди ждали продолжения.
Над – климовским" полем воцарилась абсолютная тишина. Молчали куры, тихо дышали люди. Стенка на стенку.
Во главе куриного клина, переминаясь с лапы на лапу, стояла большая серая курица. Ее красный гребешок, украшающий голову, слегка дрожал, а клюв был приоткрыт.
Серая курица дернула головой, изогнула тело и вдруг побежала в сторону людей.
Спустя мгновение за ней двинулись и остальные куры. Многомиллионное стадо кур, эта разноцветная туча перьев и мяса, в тихом беге надвигалась на погромщиков.
А те, в свою очередь зачарованные этой картиной, стояли на прежнем месте, как бычки на заклании.
Многие в толпе, наблюдающие этот могучий бег, вдруг вспомнили день куриного нашествия, а от этого им стало страшно.
А куры все бежали, склонив свои головы к самой земле. И когда, казалось, столкновение стало неизбежным, когда люди отпрянули в страхе, сбивая друг друга с ног, большая серая курица вдруг оттолкнулась от земли, расправила свои крылья и взлетела круто к небесам. За ней взлетели и остальные, взмывая огромной тучей над землей.
Птицы поднимались неуклюже, чересчур часто взмахивая крыльями. Но они все же летели, выстраиваясь в длинный куриный клин.
Как рассказывали очевидцы и со всех других окрестностей, птицы, разбежавшись, взлетали под облака, пристраиваясь к своим собратьям, распределяясь в клине по весу и величине.
Через считанные секунды все куры Чанчжоэ поднялись в воздух.
– Смотрите, куры летят! – кричали погромщики. – Вот это диво!
– Да и черт с ними!
– Да пусть улетают к каким-нибудь французам!
– Но все-таки это чудо!
Через минуту куриный клин закрыл солнце, и наступило солнечное затмение. Кур было такое великое множество, и улетали они так долго, что после того как последняя тварь скрылась за горизонтом, наступила ночь…
Этой же ночью уезжал из города г-н Теплый. Все его пожитки уместились в картонный чемодан, на боку которого давно выцвела наклейка – Венский университет. Неся его легко в левой руке, правую он оберегал от всевозможных колебаний и сотрясений. Сломанные пальцы, перетянутые куском сукна, ныли и напоминали обо всех муках, перенесенных Гаврилой Васильевичем в этом городе.
Наклеечка с сохранившейся позолотой напоминала о днях юности, о студенческой скамье и мечтаниях о блестящем будущем.
– Был бы я сейчас специалистом по России при японском императоре, – думал славист. – Или переводчиком при герцоге Эдинбургском!.. Как бы тогда сложилась моя жизнь?" Теплый одернул себя.
– Зачем грезить о том, чего не случилось!" Гаврила Васильевич вспомнил об университетских друзьях.
– Где они сейчас? Так же ветрены и увлечены необыкновенными идеями? Или же все наоборот – остепенились, нарожали детей, читают обыкновенные книги?..
Интересно было бы поглядеть на них!.. – Теплый дотронулся больной рукой до груди, нащупывая в пиджаке пачку денег, присланную г-ном Шаллером. – А почему бы и не навестить товарищей? – подумал он. – Что мне мешает? Сяду в поезд и в Вену! Деньги у меня есть!" От одного только представления, от открытия, что он может через несколько дней, ну пускай через неделю, оказаться в самом сердце Европы, Гаврила Васильевич ошалел от радости. Он припрыгнул на дороге, взметая пыль, и почти побежал, как будто до цивилизации осталось всего лишь несколько шагов. Прыгая, он вспоминал венские улицы с их бесчисленными кафе, с запахами кофе и подогретых булочек с маслом.
– А Венская опера! – воскликнул учитель. – Ложи и балконы с прекрасными дамами!
Голова у Гаврилы Васильевича слегка кружилась, как от доброкачественного шампанского, и он то и дело произносил какую-нибудь фразу вслух:
– Гаудеамус игитур! – пропел он из студенческого гимна. – Только в спальном вагоне!.. Буду давать уроки!.. Буду расшифровывать старинные рукописи!..
Буду славен и богат!..
– А костюмчик на вас для покойника! – неожиданно услышал Гаврила Васильевич откуда-то сбоку.
От внезапности он споткнулся и чудом удержался на ногах. Лишь чемодан уронил в пыль.
– В таких костюмах обычно хоронят!.. Это я, Джером! Я справа от вас!
– Ах, это ты! – протянул славист, разглядев невысокую фигурку в стороне.
Настроение у него почему-то испортилось. – Чего тебе?
– Уезжаете?
– Уезжаю. А тебе что?
– Чего ж не попрощались?
Джером стоял в двух метрах от учителя. Если бы было чуть светлее, то можно было бы увидеть, что вся одежда мальчика, от воротника рубахи до ботинок, сплошь вымазана кровью. Глаза его блестели, как от болезни, он слегка дрожал то ли от возбуждения, то ли действительно от жара. А правую руку держал за спиной, сжимая какой-то предмет.
– Все-таки надо было попрощаться! – сказал Джером. – Столько времени вместе провели! Учитель и ученик!
– Извини, не успел.
– Ладно, прощаю… Куда едете?
– Пока не решил.
– Понятно… – Джером сделал шаг вперед. – Видели, как куры улетают?
– Видел.
– Вы туда же уезжаете?
– Куда? – не понял Теплый.
– Ну, куда куры летят.
– А куда они летят?
– Вот и я вас спрашиваю, куда это они упорхнули?
Теплый наклонился и поднял из пыли чемодан.
– Слушай, у меня так мало времени! – сказал он. – Ты меня прости! Не поминай лихом и все такое! – И пошел.
– А я никому не говорил, что вы Супонина с Бибиковым замучили! – Джером шагнул следом. – Только одному человеку намекнул.
Славист вздрогнул и остановился.
– Какому человеку?
– Сами знаете.
– Кто же это?
– Подумайте.
Гаврила Васильевич обозлился:
– Какому человеку, я спрашиваю!
– Сами догадайтесь!
Теплый поглядел по сторонам – нет ли за ним погони. Удостоверившись, что дорога пуста, учитель опустил чемодан на землю. Выбралась на небо луна, делая дорожную пыль почти белой, и у чемодана появилась тень.
– Подойди ближе, – попросил славист.
– Зачем? – удивился Джером.
– Я хочу с тобой поговорить.
– А разве вы меня отсюда не слышите?
