вцепилась зубами в кровавый ошметок.
Иногда земля там взрывалась,
поднимаясь в воздух,
а потом выпадала дождем из салата
зеленых листьев с летучими мышами, хрустящими сверчками
и головами богомолов.
Пена желтого риса взрывалась фейерверком,
радио хрипело нечленораздельными голосами,
Я слышал плач, блеяние и крики
и петушиное кукареканье, звуки,
издаваемые хищниками и жертвами,
выполняющими свое генетическое предназначение.
Жуки и осы садились на густеющую
под жарким солнцем кровь
и прилипали к ней.
Бабочки размером с птиц, дрожа, кружили
над лужами чернеющей крови умирающих солдат.
Налетели осатаневшие шершни,
привлеченные кровавым запахом человеческого компоста.
О, я забыл о пиявках,
как они коварно заползают в уши
и мочеиспускательные каналы усталых,
во сне потерявших бдительность солдат,
расположившихся на ночлег у реки.
Помню, одному из наших отрубили мачете х…
и я пристрелил беднягу по его просьбе.
Я не был ангелом, дружище,
я бы убил всякого,
кого надо было убить,
я был палачом,
я жил под благословением сатаны,
мне приходилось ломать их тощие спины
моим сапогом,
с вертолета я мог поднять их бренные тела
на тысячу футов в синее небо,
это была не война, это была жизнь,
какова она есть,
была и всегда будет,
жизнь, какой ее дал нам Бог,
так же, как он дал нам паука-скрипача,
главного паука сатанинского царства земли.
Ты, конечно, знаешь, о пауке-скрипаче.
Он издает высокий чистый тон и плетет свою паутину
из очень толстых нитей,
похожих на струны скрипки,
паутина натягивается между деревьями —
от корня до вершины, и предназначена она
не для насекомых, а для ползучих гадов
и мелких зверей.
Человек, который случайно натыкается
на эту сеть паука-скрипача, видит,
что она выдерживает его вес, как гамак.
Тут же над его головой появляется сам паук,
мохнатая тварь с зубчатыми лапками,
он потрясающе быстро обегает человека,
опутывает его, выделяя какую-то липкую дрянь,
обжигающую кожу.
Через секунду человек, как ни старается,
не может освободиться.
Он все еще держит оружие,
но не может нажать гашетку.
Не может взять в руку нож.
Он беспомощно извивается,
пока тварь ползает по его телу —
по плечам, запястьям, по лицу и шее,
производя рекогносцировку по всем правилам военного искусства,
пока не выберет самое нежное место,
чтобы вцепиться в него своими мандибулами
и начать сосать хоботком
свою основную пищу — кровь.
Что ты сказал?
Что это совсем не похоже на пауков, которых видел ты?
Объясни это коричневым обескровленным телам,
которые я находил лежащими,
как опустошенные мешки, на лесной подстилке.
Поставят ли памятник жертвам
вьетнамских пауков-скрипачей?
Но как такое может быть?
Памятники ставят павшим на войне,
а там была не война, хотя мы, американцы,
так не думали, но жизнь объективна и неделима,
она сама раздает всем то, о чем ее просит каждый, —
от косматого мамонта до серного червя,
копошащегося в кипящем источнике
на дне самого глубокого из морей.
Если мы подумаем о множестве проявлений жизни
на этой сатанинской планете,
о разных формах ее, цветах, о навыках
и неприкрытом стремлении выжить,
то вряд ли сможем поздравить себя с тем,
что и мы такие же твари. Или сможем, дружище?
* * *
Как это происходит, спросил я.
Вопрос показался ему забавным: Так, Эверетт, вы, наверное, ожидаете, что они делают это на рассвете, в судилище. Ты стоишь по стойке «смирно», рокочут барабаны, епископ выходит вперед перед строем священников, подходит к тебе, сдергивает с груди распятие, срывает стихарь и разгибает твои пальцы.
Я так и думал.
На самом деле это просто обмен письмами. Ты сообщаешь им, что у тебя на душе, а они в ответ лишают тебя сана.
Я увижу эти письма?
Не знаю, может быть. Впрочем, почему нет? Правда, там особенно не на что смотреть.
И что вы им сообщили?
Что они и так знают то, что знаю я, что не стоит ничего выпячивать, разница в том, что для них ценность заключается в символизме, на котором строится Церковь, — это так, это он имеет свою историческую подоплеку, это система, которая работает, действует на людей. Но насколько я понимаю, этого уже недостаточно.
Вот, значит, как.
Существует комитет, в задачу которого входит попытаться отговорить меня от принятого решения. Я написал им, чтобы они не беспокоились, за что они были мне весьма благодарны… Я знаю, о чем вы думаете, Эверетт.
И о чем же?
Вы ощущаете свое превосходство, как человек, который в колледже читал Дидро и считает, что этот вопрос был решен еще в семнадцатом веке.
Я не читал Дидро в колледже.
Разве не он сказал, что религия есть незнание причин, сведенное в систему?
Он это говорил?
Кто-то это сказал… По правде сказать, я не думал, что жизнь обыкновенного гражданина столь… загадочна.
Гражданин Пембертон.
Да, к этому надо привыкнуть. Есть небольшие моменты и довольно своеобразные проблемы.
Какие, например?
Что делать с облачением. Выбросить его на помойку? Сжечь? Оставить висеть в шкафу? Упаковать? Избавиться от него? Все это не совсем правильно. Остаются еще книги. Старые, дорогие моему сердцу тексты. Я нервничаю, когда вижу, как они рядами стоят на полках, там, где они были всегда. Но это же всего только книги, почему я так их боюсь? Ведь это… мой материал.
Ваша жизнь.
Материал моей жизни. Тридцать лет жизни или около того. Я испытываю почтение к внезапным погружениям в море интеллекта. Как в… Что я сделал? В положении священника есть преимущества, которых мне будет не хватать.
Например, какие?
Ну, во-первых, мандат доверия. Крест означает, что общество дало тебе разрешение выражать озабоченность по поводу других человеческих существ. Ты надеваешь стихарь, и люди понимают, что ты имеешь право прийти в хоспис для раковых больных. Ты делаешь это, не вызывая подозрения в фетишизме чужих страданий.
Продолжайте, Пэм.
В самом деле. Если вы пастор, раввин, монахиня, люди знают, что вы отреклись от материальной культуры. Они принимают это, хотя они могут не верить тому, что ты говоришь, или придавать этому мало значения, но они слушают тебя, иногда вступают с тобой в разговор. И конечно, находятся такие, кто верит тому, что ты сказал, — я бы не хотел, чтобы эти люди видели меня сейчас.
Почему?
Представьте себе человека, который всю жизнь носил очки и вдруг снял их, и что? Уши торчат, под глазами белые круги, он выглядит голым. И конечно, часто моргает, потому что он наполовину ослеп. Это я в качестве мирянина. И это несчастное дитя Божие у смертных врат понимает, что твои обещания не стоили ломаного гроша.
Несчастное дитя Божие?
Кажется, я не могу сразу отказаться от всех столь привычных для меня слов.
Это естественно.
Не то чтобы я о чем-то жалею. Я говорю только о том, что мне надо приспособиться. Это займет какое-то время. Особенно это трудно для такого человека, который привык принимать решения только после того, как тысячу раз проиграет в уме все обстоятельства, все аргументы «за» и «против». Но знаете, я удивляюсь, когда думаю о том, на что я потратил столько лет. О чем я думал? О торжественных процессиях, цветах, стихарях и стихах… Я был англиканцем с евангелическим уклоном или анимистом? Я взял с собой своего старого Августина в бумажной обложке. «Град Божий». На каждой странице подчеркнуты почти все строчки.
Подождите, подождите, он был чертовски талантливым писателем, этот Густи.
Он вам нравился, не правда ли? Со всеми его писательскими штучками. Все эти доктринальные установления, которые он рассматривает так, словно они существуют в действительности, как герои Генри Джеймса. Моя любимая глава — о Благодати Божьей. И эта его страстная риторика…
Чтобы знать Бога, надо к нему стремиться. Но как быть с верой, придет ли она вместе со Стремлением, до него или после, и так далее. Цель достигается голосом. Не вы ли говорили мне, что все исходит от голоса?
Да, я говорил это.
Вы доверяете этому голосу… голосу, который говорит о том, что знает. Вы упиваетесь им, даже вы, Эверетт.
Да, он теряет меня, когда начинает говорить о младенцах, обреченных аду, если их не обрызгают водой. Тогда он меня теряет.
Значит, все в порядке.
Но «Град Божий» хорошее заглавие. Мне нравится образ, а вам?
В нем есть нечто такое, чего не найдешь на зеленых пастбищах.
Вообще-то вы могли бы пройтись.
