— Ну, с этим еще можно поспорить, — возразил граф Шиммельман, помолчав. — У этих жирафов, к примеру сказать, на шкуре квадратные пятна. Жирафы, глядя друг на дружку, не могут узнать квадрат — значит, они квадратов не видят. Да и можно ли вообще утверждать, что они видят друг друга? Хозяин молча смотрел на жирафа, потом сказал:
— Их видит Бог. Граф Шиммельман усмехнулся.
— Жирафов? — спросил он.
— Да, да, ваше сиятельство, — сказал сторож. — Вот именно, Бог видит жирафов. Они бегали по Африке, играли, а Господь Бог глядел на них с небес и радовался их красоте. Он и сотворил их Себе на радость. Так и в Библии написано, ваша светлость, — продолжал он. — Бог так возлюбил жирафа, что сотворил его. Бог придумал и сотворил и квадрат, и круг — уж это вы оспаривать не станете, ваше сиятельство! Он видел воочию и квадраты на их шкурах, да и все остальное. Дикие звери, ваше сиятельство, — это, может, самое верное доказательство существования Бога. А вот когда их привозят в Гамбург, — закончил он, нахлобучивая шапку, — Этот аргумент становится спорным.
Граф Шиммельман, который строил всю свою жизнь, опираясь на чужие мысли и мнения, молча пошел дальше — поглядеть на змей, чьи клетки стояли поближе к печке. Хозяин, желая, как видно, позабавить посетителя, открыл ящик, где он держал змей, и попытался разбудить лежавшую там змею; в конце концов, сонное пресмыкающее лениво обвилось вокруг руки хозяина. Граф Шиммельман наблюдал эту картину.
— Знаете, милейший Каннегитер, — сказал он с кислой усмешкой, — если бы вы служили у меня, или, скажем, я был бы королем, а вы моим первым министром, вы бы сейчас получили отставку.
Хозяин зверинца испуганно взглянул на него: — Вы не шутите, сэр? — сказал он и опустил змею в клетку. — За что же, сэр, если я смею спросить? — добавил он, помолчав.
— О, Каннегитер, вы не такой простак, каким прикидываетесь, — сказал граф. — За что? А потому, друг мой, что отвращение к змеям есть здоровый инстинкт всякого человека, и люди, обладающие этим инстинктом, оставались в живых. Змея — смертельный враг человека, а что же, кроме способности инстинктивно различать добро и зло, может предостеречь нас? Когти льва, огромный рост и бивни слона, рога буйвола — все это сразу бросается в глаза. Но змеи удивительно красивы. Они такие же огромные, гладкие на ощупь, как многое, что мы ценим в этой жизни, они так красиво расписаны изысканными узорами, так грациозно скользят. И только для человека набожного и добродетельного сама эта красота и прелестные движения отвратительны, как смрадный грех, напоминая ему о грехопадении прародителей. Необъяснимое чувство заставляет человека бежать от змеи, как от самого дьявола — то самое чувство, которое мы зовем голосом совести. Человек, способный ласкать змею, способен на все.
Граф Шиммельман посмеялся немного, довольный своими рассуждениями, застегнул свою роскошную шубу и собрался идти к выходу. Хозяин зверинца стоял, глубоко задумавшись.
— Ваше сиятельство, — сказал он наконец, — вы должны полюбить змей. Другого выхода нет. Говорю это, исходя из собственного жизненного опыта, и вот лучший совет, какой я могу вам дать: вы должны любить змей. Не забывайте, ваше сиятельство — да, не забывайте, — что почти каждый раз, когда мы просим Господа Бога дать нам рыбу, он дает нам змею,
На пароходе, по дороге в Африку, я сидела за столом в кают-компании между бельгийцем, направлявшимся в Конго, и англичанином, который одиннадцать раз ездил в Мексику охотиться на очень редкий вид диких горных баранов, а теперь отправлялся в Африку охотиться на «бонго». Беседуя с обоими соседями, я стала путать английские слова с французскими, и, собираясь спросить бельгийца, много ли он путешествовал (travelled) в своей жизни, спросила:
— Avez-vous beaucoup travaille dans votre vie?[32] Он ничуть не обиделся, вынул изо рта зубочистку и серьезно ответил: — Enormement, Madame![33]
И с этого дня он почел своим долгом подробно рассказывать мне обо всех трудах и занятиях своей жизни. О чем бы мы ни говорили, в его словах то и дело повторялось выражение: «Notre mission. Notre grande mission dans ie Congo»[34].
Однажды вечером, когда мы сели играть в карты, путешественник-англичанин стал рассказывать нам о Мексике и об одной очень старой даме, испанке, которая жила на ферме далеко в горах, и, узнав о приезде нового человека, послала за ним и приказала ему сообщить ей, что нового в мире.
— Знаете, мадам — люди научились летать.
— Слыхала, слыхала — сказала она. — Мы тут много спорили с моим духовником. Теперь вы, сэр, можете разрешить наши сомнения. Как нынче люди летают — поджав ноги, как воробьи, или вытянув назад, как аисты?
Англичанин во время этой беседы заметил, что туземцы в Мексике очень невежественны, и школ там мало. Бельгиец, сдававший карты, замер с последней картой в руке, пронзительно взглянул на англичанина и сказал:
— Il faut enseigner aux negres a etre honnetes et a travailler. Rien de plus.[35] — И, хлопнув картой об стол, повторил решительно и твердо: — Rien de plus. Rien. Rien. Rien. [36]
Шведский профессор естественной истории приехал ко мне на ферму с просьбой оказать ему протекцию в Отделе охраны животных. Цель его поездки в Африку, как он мне объяснил, проверить, на какой стадии развития эмбриона задняя лапа обезьяны, у которой большой палец противопоставлен другим, начинает отличаться от ноги человека. С этой целью профессор собирался отстрелять несколько колобусов[37], обитавших на горе Эльгон.
— Колобусы вам в этом не помогут, — сказала я ему, — эти обезьяны живут на самых верхушках кедров, они очень пугливы, и подстрелить их трудно. Будет просто чудом, если вы сможете достать хоть одного зародыша, подстрелив беременную самку.
Но профессор был полон оптимизма, он решил сидеть здесь, пока не раздобудет свою драгоценную заднюю лапу. «Пусть на это понадобятся годы» — сказал он. Он уже просил разрешения у Отдела Охраны на отстрел нужных ему обезьян. Он был уверен, что получит такое разрешение, когда там узнают, какие серьезные научные задачи поставила перед собой его экспедиция, но пока ответа не получил.
— А сколько обезьян вы просили разрешения отстрелять? — спросила я его.
Он сказал, что для начала просил лицензию на отстрел полутора тысяч обезьян.
У меня были знакомые в Отделе Охраны, и я помогла профессору написать второе письмо с просьбой ответить первой же почтой — ему не терпелось поскорее приступить к делу. Ответ из Отдела Охраны на этот раз пришел с обратной почтой. Отдел, писали они, имеет честь сообщить профессору Ландгрину, что, учитывая научное значение экспедиции, они изыскали возможности и в виде исключения выдают ему лицензию на добычу шести экземпляров вместо четырех.
Мне пришлось прочитать письмо профессору дважды. Когда содержание письма наконец дошло до него, он так смертельно обиделся и так пал духом, что не смог вымолвить ни слова. На мои попытки утешить его он не отвечал; он молча вышел из дома, сел в машину и уехал в глубоком расстройстве.
Но когда судьба стала к нему добрее, оказалось, что профессор — занятнейший собеседник и большой шутник. Хотя мы главным образом говорили про обезьян, он рассказал мне многое о жизни, поделился своими раздумьями и открытиями. Как-то раз он сказал:
— Там, наверху, на горе Эльгон, я вдруг на минуту поверил в существование Бога. Что вы на это скажете?
Я сказала, что это очень интересно, но про себя подумала: было бы интересно узнать, смог ли сам Бог там, наверху, на горе Эльгон, хоть на минуту поверить в существование профессора Ландгрина?
У нас на ферме жил девятилетний мальчуган по имени Кароменья, глухонемой. Он мог издавать какие-то отрывистые звуки, похожие на глухое хрипловатое ворчание, но прибегал к этому крайне редко, словно сам первый пугался, и всегда умолкал, только тяжело дышал несколько минут. Другие дети боялись его и жаловались, что он их колотит. Я впервые познакомилась с мальчиком, когда другие ребятишки ударили его по голове сухим обломком дерева, так что у него правая щека раздулась и была нашпигована занозами, которые пришлось вытаскивать с помощью иглы. Но для мальчика это было совсем не такое мучение, как можно было предполагать: хотя ему и было больно, но зато он мог вступить в контакт с другими людьми.
Кароменья был очень темнокожий, глаза красивые — черные, влажные, с густыми ресницами; лицо серьезное, угрюмое, улыбался он очень редко — что-то было в нем схожее с маленьким черным теленком местной породы. По натуре он был активен, уверен в себе, и так как у него была отнята возможность словесного общения с людьми, он стал утверждать свое право на существование беспрерывными драками. Он удивительно метко бросал камни и обычно попадал прямо в цель. Одно время у Кароменьи был лук со стрелами, но, как видно, это оружие ему не подходило: может быть, чтобы достигнуть высокого мастерства в стрельбе из лука, совершенно необходимо слышать, как звенит спущенная тетива. Для своих лет Кароменья был очень крепкий и сильный. Вероятно, он не захотел бы поменяться с другими ребятами силой в обмен на слух и дар речи, и я знала, что он им вовсе не завидует.
