Он снова провел рукой по моему лицу, в этот раз совсем неслышно. Уселся рядом. Одежда моя к тому времени была развязана, и его рука легко отыскала мою грудь.
Гораздо позже, когда подумала обо всем с ясной головой, я утешила себя тем, что меня могли бы изнасиловать куда более жестоким способом. По правде говоря, я ждала этого момента с тех пор, как из-за барханов выскочили берберы. Умелые руки мастера Хумана не оставили на мне следа. Когда я попыталась сопротивляться, он ловко прижал меня к дивану, не причинив боли. Он даже вошел в меня без грубости. Тем не менее шок от того, что случилось, был сильнее боли. Думаю, я страдала меньше, чем многие невесты на брачном ложе. Тем не менее, когда он поднял меня и я почувствовала, как что-то стекает по моим бедрам, ноги подо мной подогнулись, я упала на колени возле дивана, и меня рвало вином на его красивый ковер до тех пор, пока тошнить стало нечем. Хуман громко вздохнул, поправил свою одежду и вышел.
Оставшись одна, я долго рыдала, вспоминая все потери своей жизни, начиная от смерти матери до убийства отца и пленения. А теперь новое несчастье — обокрали мое собственное тело. На мгновение в голову пришла утешительная мысль: отец мертв и не знает о моем бесчестье. Потом я подумала, что, вообразив это, он тут же бы скончался. Снова возник рвотный рефлекс, но в желудке была пустота.
Евнух, которого прислал мне Хуман, был очень молод. Вид его напомнил мне, что есть и другие люди, пострадавшие больше, чем я. Жалость по отношению к самой себе начала убывать. Евнух был персидским мальчиком, не говорившим по-арабски. Думаю, Хуман специально послал мне именно такого. Он убрал испорченный ковер и вернулся с серебряным кувшином и сосудом с подогретой розовой водой. Жестом показал, что хочет помочь мне умыться, но я его отослала. Мысль о еще одном прикосновении была мне отвратительна. Он принес мне платье и забрал старую одежду. Держал ее подальше от себя, словно она пахла. Вполне возможно, что так оно и было.
В ту ночь я почти не спала. Но как только небо стало светлеть, я с облегчением поняла, что Хуман не вернется, и погрузилась в забытье, заполненное видениями. Мне снилось, будто я сижу на соломенном тюфяке, слушаю жужжание материнского ткацкого станка. Но, когда я потянула за одежду, чтобы привлечь ее внимание, лицо, которое ко мне обратилось, было не ее, улыбающееся, спокойное, а раздутое лицо трупа, испепеляющее меня взглядом.
Меня разбудил мальчик. Он пришел с новыми нарядами. Я не знала, чего ожидать. Стану ли я одалиской, отправят ли меня в гарем? Но одежда, которую мне принесли, была туалетом знатной женщины: простое платье из розового шелка, прекрасно оттенявшего цвет моей кожи. Был тут и тунисский шифон, на тон темнее. Ткань оказалась настолько тонкой, что пришлось ее сложить вдвое и покрыть ею волосы. Мальчик принес и темно-синий хаик из легчайшей мериносовой шерсти. Он спадал с моей макушки до самых пят.
Я оделась и села на диван. Отчаяние наполняло душу. Голос Хумана прервал мои всхлипывания. Он стоял за дверью и просил разрешения войти. От изумления я не ответила. Он снова спросил, погромче. Мне было не справиться с голосом, поэтому я молчала.
— Приготовься, — сказал он и отдернул полог.
Я впала в панику и попятилась.
— Успокойся. После этой встречи мы вряд ли снова увидим друг друга. Если у тебя возникнут вопросы относительно своей работы, понадобятся материалы или совет, то напиши мне об этом. Ты, кажется, владеешь грамотой? Странно для девушки. Еще одна причина, по которой я обманулся. Время от времени посылай мне образцы своей работы. Я буду отвечать и инструктировать тебя. Если увижу то, что потребует улучшения, то напишу об этом. Хотя тебе далеко до звания мастера, ты займешь положение человека такого ранга. Что бы ты ко мне ни чувствовала, не порочь моего мастерства и своего — тоже. Работа, которой мы здесь занимаемся, переживет всех нас. Помни это. Это куда важнее, чем… твои переживания.
Я всхлипнула. Он поморщился и холодно продолжил:
— Думаешь, ты единственная, кого привезли сюда связанной и униженной? Сама супруга эмира вошла во врата этого города в цепях, подгоняемая копьем всадника, ставшего ее мужем.
Он мог бы и не говорить мне этого: скандал, связанный с прекрасной пленницей эмира, был предметом сплетен грунтовщиков. Какой бы апатичной ни была я в те месяцы, история меня заинтересовала, поскольку чем-то походила на мою. А все почему-то считали своим долгом обсудить жену эмира и события, с ней связанные.
В начале своего правления эмир отказался платить дань, которую Кастилия наложила на город. «С этого момента, — сказал он, — королевский монетный двор будет заниматься исключительно клинками сабель». В результате начались постоянные стычки. После одной из таких схваток эмир поехал в христианскую деревню и увез дочь сборщика налогов. На это посмотрели как на нечто обычное. Сам пророк Мухаммед после одержанных им побед забирал жен как у евреев, так и у христиан в качестве военной добычи. Ясно было, что пленница попадет в гарем. Изнасилование узаконивали браком. Город потрясло другое: то, что эмир возвысил пленницу над своей супругой, знатной женщиной из Севильи, двоюродной сестрой эмира и матерью его наследника. Он изгнал ее из дворца и переселил в дом за городскими стенами. Там, по слухам, она постоянно что-то замышляла и получала поддержку от Абу Сирая, знаменитого своей свирепостью в вопросах веры. Так раздор выплеснулся за пределы гарема и даже за стены города.
Вошел персидский евнух с кубками шербета. Хуман дал мне знак, чтобы я взяла один.
— Эмир дал мне поручение, и я говорю тебе о нем, чтобы не было недоразумения. Как тебе должно быть известно, эмир часто покидает город для участия в битвах. Он сказал, что во время походов скучает по супруге и хочет, чтобы у него был ее портрет, к которому в моменты тоски он может обратиться. — Ты будешь писать портрет, который увидит только эмир. Он будет смотреть на него, оставшись один. Религиозные борцы с искусством твою работу не увидят, так что не бойся, что тебя обвинят в ереси.
До этой минуты я не отрывала глаз от кубка, который держала в руках, потому что не хотела видеть лицо Хумана. Но сейчас я резко вскинула голову.
Он смотрел на меня, словно вызывая на разговор. Когда я промолчала, он взял хаик и подал его мне.
— Надень это. Я отведу тебя во дворец.
Моя мать научила меня ходить в покрывале так, словно у меня нет ног. Скользить по земле, как речная птица скользит по водной глади. Но после многих месяцев в облике мальчика я это умение утратила. Несколько раз споткнулась, пока шли через людные переулки Медины. Купцы в летних одеяниях смотрелись красочно, словно цветущее поле: я видела мужчин в полосатых персидских одеждах, ифрикийцев в джеллабах цвета шафрана и индиго, мелькали желтые шаровары евреев, на их головах не было тюрбанов, хотя солнце палило немилосердно.
Солнце слепило, когда, наконец, мы приблизились к дворцу. Некогда, сто лет назад, стены были белыми, но богатая железом земля пылью осела на штукатурку и окрасила их в розовый цвет. В щелке покрывала я увидела надписи, вырезанные на арке ворот. Их было бесчисленное множество, казалось, по пути к небесам вихрь подхватил голоса тысячи верующих и запечатал их в камне: «Нет победителя, кроме Аллаха».
Я вошла в огромную деревянную дверь, зная, что, возможно, никогда отсюда не выйду. Старая женщина, с лицом, сморщенным, словно высохшая вади, привела меня на женскую половину.
— Так это Аль-Мора? — спросила старуха.
Аль-Мора. Мавританка. В новой жизни мне даже не было позволено иметь имя.
— Да, — ответил Хуман. — Обращайтесь с ней достойно.
Так меня передали, словно ручную кладь. Я ушла от Хумана, не ответив на его прощание. Старуха закрыла за мной дверь. Мне вдруг захотелось повернуться и побежать назад, схватить презренную руку Хумана и просить увести меня из дворца, стены которого надвинулись на меня, словно тюремные.
С момента моего пленения я испытала все виды страха. Боялась попасть на презренные работы в зловонных местах. Видела себя избитой, затравленной, обессилевшей.
Старуха сняла с меня хаик и передала его красивому мальчику лет семи-восьми. Сделала знак, чтобы я сняла сандалии. Возле двери лежали приготовленные для меня вышитые тапочки. Старуха поманила меня пальцем, и мы пошли в комнаты, чье великолепие похитило слова из уст поэтов.
Сначала мне показалось, что стены пришли в движение, а потолок повалился на голову. Подняла руку, чтобы устоять, и прикрыла глаза от блеска. Когда снова их открыла, заставила себя смотреть только на одно место в комнате — на изразцы, окрашенные в голубовато-зеленый, коричневый, черный и лиловый цвета. Они были уложены так замысловато, что, казалось, будто по нижней трети стен крутятся вихри. Взглянув наверх, увидела, что падающий потолок на деле был куполом, с которого спускались гипсовые сталактиты, гармонично повторявшие друг друга.
