Ее глаза были тоже удивительного цвета: темно-золотые, как мед. Она плакала, об этом говорили краснота вокруг глаз и пятна на бледной коже. Сейчас слез уже не было. Лицо выражало не горе, а гнев. Она выпрямилась, словно вставила в себя металлическое древко знамени. Несмотря на королевскую осанку, видно было, каких усилий ей это стоило. Женщина едва заметно дрожала.
Я поздоровалась, раздумывая, чего она от меня ожидает: поклона или падения в ноги. Жена эмира в ответ ничего не сказала, но внимательно посмотрела на меня и высокомерно махнула рукой.
— Ты знаешь приказ. Садись и работай.
— Но, может, вам лучше сесть, госпожа? Потому что это займет время…
— Я постою! — сказала она, сверкнув глазами.
И она стояла, весь нескончаемый день. Дрожащими руками я открыла ящик под ее яростным оскорбленным взглядом, разложила краски и кисти. Пришлось собрать в кулак всю свою волю, чтобы освободить мозг от назойливых мыслей, еще больших усилий потребовалось для того, чтобы всмотреться в нее.
Нет смысла говорить о ее красоте, ибо она прославлена во многих знаменитых поэмах и песнях. Я работала без перерыва, а она не шевелилась и не сводила с меня глаз. Сквозь толстые стены в помещение донесся слабый и жалобный призыв муэдзина к молитве. Я спросила, не хочет ли она остановиться и совершить молитву, но она лишь встряхнула тяжелой гривой и гневно сверкнула глазами. Когда стемнело и потребовалось принести лампы, я увидела, что добилась сходства. Фон я могла закончить в собственной комнате. Это будет нетрудно, но если эмир хотел портрета жены, то ее прекрасное лицо и королевская осанка теперь всегда в его распоряжении.
Я поднялась и показала ей мою работу, она посмотрела на нее тем же самым сердитым взглядом. Если выражение ее лица и изменилось, то я уловила промелькнувшее в глазах торжество. Она стояла неподвижно, даже пока я упаковывала инструменты. Пошевелилась, только когда появился ее юный брат.
— Педро, — подозвала она к себе мальчика.
Нагнулась, быстро и нежно поцеловала его в лоб. Повернулась к нам спиной, не обращая внимания на наш уход.
Я прочитала запоздалые молитвы, немного поела и свежими глазами взглянула на портрет. Теперь я ясно увидела, чего она добилась. Она позировала стоя, чтобы показать: ее не сломили сумасбродные прихоти тирана. На портрете, который он будет возить с собой, изображена непокоренная королева, скала, которую ему не удалось одолеть. Я поняла еще кое-что, разглядывая портрет. В ее лице не было и следа слез и дрожи, которые я заметила перед сеансом. Я знала, что она не хотела показывать их ему, и в этом сокрытии я выступила ее сообщницей.
Я работала всю ночь, чтобы окончить первую свою работу. Перед утренними молитвами в мою дверь поскреблась Кебира, и я отдала ей портрет. Я слишком устала, чтобы интересоваться ее реакцией. Но знала, что она выскажет свое мнение, хочу я того или нет.
— «Ангелы не входят в дом, в котором есть собака или изображения живых существ», разве не так сказал наш Пророк? Если эмир хотел прогневать Бога, то в тебе он нашел верное орудие. Но не знаю, хотел ли эмир столь правдивого изображения.
Она улыбнулась, горько и удовлетворенно, и вышла из комнаты. Устав настолько, что, будучи не в силах разобраться, оскорбила она меня или похвалила, я помолилась, легла на диван и погрузилась в долгий сон.
В последующие недели мне казалось, что я полностью так и не пробудилась. Думала, что меня снова позовут в покои жены эмира, закажут другие портреты, чтобы сделала их уже не наспех, а тщательно, с выверенной композицией. Но день шел за днем, а предложений не поступало.
Эмир уехал не на мелкую стычку, а на долгую осаду христианского горного города, перекрывавшего ему дорогу к торговым путям. В первые недели его отсутствия я изучала свой новый мир, зарисовывала изразцы на женской половине, фонтаны, резные надписи. Но эти приятные занятия были очень недолгими по сравнению с часами, не заполненными ни делами, ни общением.
Я бродила бесцельно из одной прекрасной пустой комнаты в другую и мечтала о полезном задании, таком, какие выполняла для отца. Грустила о суматошной жизни родного дома. Были минуты, когда я вздыхала даже о грубой болтовне людей, полировавших пергаменты. В те месяцы мне, по крайней мере, не приходилось томиться от безделья. Иногда целый день не выходила из комнаты и вдыхала удушающий запах роз, пока не темнело. Тогда падала на диван в изнеможении, которого даже не заслуживала.
Так прошло много недель. Я послала служанку за Кебирой. Хотела, чтобы она попросила разрешения написать еще один портрет супруги эмира, но на мою просьбу ответили коротким отказом.
— Может, тогда напишу вас или ее брата? — спросила я Кебиру.
Мальчик Педро пришел как-то раз и стоял позади меня, когда я в своей комнате рисовала пазуху свода. Он стоял так часами, с недетской серьезностью следил за моей рукой. Но Кебира наотрез отказалась позировать и мальчику этого не разрешила.
— Пусть эмир грешит и забавляется портретами, а я на такую работу добровольно не соглашусь, — заявила она.
Отвечала она не резко, но решительно. Я подивилась силе ее веры, выстоявшей за столько лет борьбы. Спросила, как она чувствует себя в услужении у немагометанки.
Она засмеялась.
— С мирской точки зрения она больше не иноверка. Эмир заставил ее принять ислам. Но я знаю, что это не так. Я слышала, как она возносит молитвы к своему Иисусу и святому Яго… Никто из них, похоже, ее не слышит.
Она снова захихикала и вышла из комнаты.
В ту ночь я лежала на диване, думая о том, как мало я знаю о религии неверных. Дивилась тому, что христиане и евреи не хотят признать Печать Пророков. Интересно, из какого дома похитили Нуру и тоскует ли она по привычкам своего детства.
Запах роз исчез, а лепестки осыпались, когда эмир вернулся во дворец. Он прискакал к воротам ночью, так что люди его не видели. Он был ранен и истекал кровью. Кебира пришла за мной утром и рассказала, что в лоб ему попала стрела, наконечник которой, должно быть, окунули в какую-то дрянь, потому что рана загноилась и дурно пахла. Тем не менее он пришел сразу к Нуре, даже не потрудившись обработать рану и снять воинское облачение. Лицо Кебиры сморщилось еще больше, когда она сказала, что от его зловония трудно было дышать.
Я, дурочка, обрадовалась вызову в покои жены эмира, настолько соскучилась по работе. Взлетела по каменным ступеням и, как только увидела ее, поняла свою глупость. Лицо женщины, словно факелом, освещено было пожиравшим ее гневом. Волосы перевиты нитками жемчуга и яркими драгоценными камнями, вбиравшими в себя блеск огненных прядей, но на теле был лишь простой хаик. Служанка, принесшая мой ящик с красками, неслышно удалилась, и я опустила глаза, стараясь не встречаться с ее яростным взором. Нура повела плечами, и хаик упал к ее ногам. Я подняла глаза — она стояла передо мной совершенно нагая.
Я отвернулась в страшном смущении.
— Мой господин, — прошипела она, точно змея, — хочет, чтобы ты написала меня сегодня. Приступай к работе!
Я опустилась на колени и взялась за перо. Бесполезно: дрожь в руке и горе в сердце не позволяли мне работать. Слова Корана загорелись в мозгу. Пусть верующие женщины опускают взоры земле и хранят скромность, показывают только самое верхнее платье, накидывают себе покрывало на грудь. Как же я могла написать изображение нагой женщины? Сделать это означало бы замарать ее.
— Я сказала, приступай к работе! — голос ее звучал громче.
— Нет, — прошептала я.
— Нет? — прошипела она.
— Нет.
— Что ты хочешь этим сказать, наглая черная девка? — она визжала, словно загнанная лиса.
— Нет, — сказала я снова, мой голос дрожал. — Я не могу этого сделать. Я знаю, что такое изнасилование. Вы не можете просить меня помогать насильнику.
Она пошла на меня, схватила тяжелую крышку моего ящика. Возле моего уха просвистел воздух. Я даже руку не подняла, чтобы защититься. Ждала, когда хрустнет череп. Она швырнула крышку, и та разлетелась на куски, ударившись о каменный пол. Тогда она схватила чашку с краской и тоже ее швырнула. Алый пигмент расплескался по полу и по стене. Она в бешенстве оглядывалась по сторонам, прикидывая, что бы ей еще бросить. Я встала и схватила ее за запястья. Она была намного выше меня и сильнее, но, когда я дотронулась до нее, она обмякла. Я подняла с пола ее хаик и укрыла ее. Обняла, и мы вместе упали на ее диван и лежали там, рыдая в подушки.
С этого утра мы проводили вместе наши дни и ночи, и я написала с нее много красивых портретов. Я делала их для нее и для самой себя: мне приятно было их писать. Я написала для эмира картину, которую он взял с собой, уезжая на неудавшуюся осаду, но это был не портрет его жены. Я написала фигуру, склонившуюся так, что лица было не распознать, видны были бедра и грудь, не имевшие ничего общего с Нурой. Говорят, дурак был очень доволен.
