Я села и недоверчиво посмотрела на нее. Неужели я запру себя на всю жизнь в монастыре неверных? Как она может предлагать такое?
— Они не позволят нам быть вместе. Так, как мы сейчас с тобой, — сказала я.
— Да. Я знаю это, — согласилась она. — Но мы будем видеть друг друга. И останемся живы.
Но что это за жизнь? Я не могла изменить своей вере. Разве можно молиться идолам? Разве можно жить без истинных молитв, без своего искусства, без человеческого прикосновения?
— Твой брат не сможет туда прийти, — только и вымолвила я.
— Да, — сказала она. — Педро не сможет.
Когда эмир узнал о беременности жены, он немедленно послал к ней врача. Даже в Ифрикии я слышала об этом человеке, Нетаниеле Леви. Его профессиональные способности были известны не менее, чем его поэзия: он писал прекрасные арабские стихи. Никогда не думала, что еврей может преуспеть в нашей поэзии, в языке Святого Корана. Но оказалось, что в Аль-Андалусе, где евреи и арабы жили бок о бок, это не было чем-то неслыханным. Я с недоверием взялась почитать его стихи, а потом обнаружила, что плачу от красоты слов и чувств, которые эти слова вызывают. Советы Леви двору выходили за границы медицины, и Кебира сказала, что, если бы не мудрость врача и не его способность гасить выходки эмира, наш правитель давно потерял бы свой трон.
Я добавляла последние штрихи к портрету Педро, когда явился врач. Нура попросила меня дать ей отдых от позирования. Я подумала, что ей тяжело сохранять неподвижную позу, так как ребенок рос в ней не по дням, а по часам. Для меня ее округлившееся лицо и тяжелая грудь были прекрасны. Но она настояла на отдыхе.
Однажды она смахнула финики с большого серебряного полированного блюда и приставила его к стене. Заставила меня встать перед ним и смотреть на свое отражение.
— Напиши портрет с самой себя. Я хочу, чтобы ты поняла: что это значит, когда с тебя не сводят безжалостных глаз.
Она рассмеялась, однако говорила она серьезно и настояла на своем, несмотря на мои колебания. Моя первая попытка ей не понравилась.
— Ты должна смотреть на себя более добрыми глазами. Смотри с нежностью, — настаивала она. — Я хочу портрет, который сама бы с тебя написала, если б обладала твоим талантом.
Я уставилась на свое лицо и попыталась не замечать морщинок, которые нарисовали на нем мои утраты и тревоги. Я нарисовала девушку, какой была в Ифрикии, защищенную любимую дочь, не знавшую страха и изгнания, понятия не имевшую о рабстве. Этот портрет она одобрила.
— Мне нравится эта девушка. Я назову ее Муна аль-Эмира, «желание жены эмира». Что скажешь?
Я натянуто улыбнулась и попыталась принять польщенный вид. В этот момент за высоким окном пронеслась стая ласточек, закрыв собою солнце. Я вдруг похолодела, сама не зная почему. Узнала позже. В тот первый день, который казался таким далеким, Кебира сказала мне, что ее имя было Муна. Желания господ могут быть непостоянны, это я знаю. Но тогда поняла и то, что человек в глубине души прячет знание, неудобное или слишком болезненное, в котором трудно признаться даже самому себе.
Обычно с появлением врача я уходила, но в этот день он сделал знак, чтобы я осталась. Он подошел, посмотрел на портрет Педро, похвалил его и спросил, где я училась. Я сказала ему, что была в услужении у Хумана, и он изумился этому, приняв во внимание мой пол. Не входя в детали, я объяснила, что некоторое время выдавала себя за юношу, потому что это казалось безопаснее. Он не поверил.
— Нет, — сказал он, — это не здешнее обучение. Я вижу в твоей работе нечто большее. Нечто… менее заученное. Возможно, менее умудренное. Или, лучше сказать, более честное.
Тогда я рассказала ему о своем отце и о том, как гордилась тем, что иллюстрировала его медицинские тексты.
— Так я знаю твою работу, — воскликнул он с изумлением. — И восхищаюсь ею. «Растения» Ибрагима аль-Тарика не имеют себе равных.
Я вспыхнула от удовольствия.
— Но что случилось с твоим отцом? Как ты здесь оказалась?
Я кратко пересказала ему свою историю. Он опустил голову, услышав о позорном конце моего отца, не похороненного и покинутого. Врач прикрыл глаза рукой и пробормотал молитву.
— Он был великий человек. Спас много жизней. Я оплакиваю его безвременную смерть.
Он посмотрел на меня взглядом врача. В его глазах было глубокое сочувствие, и я поняла, почему пациенты восхищаются им.
— Ему повезло, что он вырастил такого ребенка, как ты, дочь, так искусно ему помогавшую. У меня только один сын, и он… — Фразу он не закончил. — Хотел бы я, чтобы у меня был такой талантливый ребенок, который работал бы вместе со мной.
И тут заговорила Нура. От ее слов у меня застыла кровь в жилах.
— Тогда ты должен взять ее, доктор. Пусть Аль-Мора станет моим подарком за ту великую заботу, которой ты меня окружил. Кебира все устроит. Возьмите ее сегодня, если хотите.
Я посмотрела на Нуру вопрошающим взглядом, но ее лицо было очень спокойным. Только слабое биение жилки на виске показывало ее чувства, хотя все выглядело так, словно она выбросила меня, как изношенную одежду.
— Иди и собери свои вещи, — распорядилась она. — Можешь взять ящик с красками и золотые и серебряные листы. Я хочу, чтобы у врача все было самое лучшее.
А потом, словно вспомнив еще что-то, прибавила:
— Доктор, я пошлю с Аль-Морой своего брата Педро, если ты не возражаешь. Он может стать ее учеником, коль скоро, по твоему мнению, она так талантлива.
Она повернулась ко мне, и ее голос чуть-чуть дрогнул:
— Учи его хорошо, ради меня.
Вот оно что. Снова я оказалась всего лишь орудием, вещью, которой воспользовались и передали в другие руки. На этот раз я стала щитом, охраняющим ее брата. Она повернулась к врачу, рассыпавшемуся в благодарностях. По его словам, я была «на редкость щедрым подарком». Великий врач, прославленный своим сочувствием. Куда подевалось его внимание к чувствам рабыни?
Меня трясло, пока они обсуждали это. Жена эмира даже не смотрела в мою сторону. Она повела рукой, отмахнувшись от меня, как от мухи.
— Иди, — сказала она. — Иди сейчас же. Ты свободна.
Я стояла на месте.
— Иди сейчас. Если хочешь остаться жива.
Она думала, что спасает мою жизнь. Мою и жизнь ее любимого брата. Она все рассчитала бессонными ночами. Все обдумала. Когда? Давно ли? И со мной не посоветовалась. Она знала, что с евреем мы выживем, что бы ни случилось с городом, потому что Абдаллах и его сородичи очень зависели от искусства Леви и искали его совета. Дрожащими руками я собрала свои вещи. Взяла портрет, над которым работала, но она подошла ко мне и вырвала его из рук.
— Это оставь мне. И оставь также портрет Муны.
Глаза ее, когда она сказала это, блеснули.
Я хотела сказать: «Не надо так». Я хотела сказать: «Дай мне еще несколько дней, несколько ночей с тобой». Но она отвернулась от меня, и я знала силу ее воли. Она не согласится.
Вот так я пришла сюда. Здесь я жила и работала почти два года. Возможно, она была права, услав меня прочь, но сердце мое с этим не соглашалось. Ее опасения подтвердились. Рана эмира оказалась отравленной, Абдаллах воспользовался этим и сверг его. Нура подготовилась к этому моменту и перешла под защиту монахинь. Пришло время, и врач принял у нее здоровую девочку, чье появление на свет не вызвало у Абдаллаха никакого беспокойства. Вряд ли ему удастся править так долго, что успеет появиться наследник: горячая кровь кастильцев вскипает все быстрее. И что нас ждет, никто не знает. Врач об этом не говорит, но никто вроде не собирается бежать из этого места. Думаю, он верит в то, что без него не обойдутся, кто бы ни пришел к власти. Но я-то не уверена в том, что кастильцам достанет ума по достоинству оценить его знания.
Что до меня, то сейчас мне жаловаться не на что. Здесь меня больше не зовут Аль-Мора. Когда я пришла в дом врача, он спросил мое имя, чтобы представить своей жене. Когда я сказала: «Аль-Мора», он покачал головой.
— Нет. Скажи мне имя, которое дал тебе твой отец.
— Захра, — сказала я, и вспомнила, что последний раз слышала свое имя от отца: он выкрикнул его, предупреждая, что на нас напали.
— Захра ибн Ибрагим аль-Тарик.
Живя у врача, я вспомнила не только свое имя, но и многое, что пряталось в глубине моей души с тех пор, как я покинула родной дом. Я вновь занята важной работой, в ней я чувствую связь с отцом. Рисуя растения, или поясняющую картинку, я мысленно славлю Аллаха и посвящаю эту работу памяти отца. Хотя врач очень набожный иудей, он уважает мою веру и разрешает мне молиться и поститься по-своему. Увидев меня распростертой на голом полу библиотеки, он прислал мне коврик для молитв. Он оказался еще красивее, чем тот, что был у меня во дворце. Его жена тоже очень добрая, она умело управляет множеством челяди, и в доме все спокойны и приветливы.
