Боже правый, не может быть! Милый мой друг, голубчик дорогой, глазам не верю! Не верю своим глазам! Спаситель мой, батюшка! Живой! Я тогда, помню, повис на нем, недалеко от Исторического музея, где транспарант нашего артиллерийского полка был растянут, а он поначалу не узнал меня, вернее, за другого принял, за морду актерствующей знаменитости, и растерялся даже немного, но потом прищурился и тут же вспомнил, потому что я брючину перед ним задрал и протез предъявил во всей красе, поверх носка, а? И тогда он тоже не удержался, пенсионного возраста капитан Кириллов, и пустил слезу свою капитанскую, хотя и в форме был генерал-майора медицинской службы, со змейками на петлицах. Вот уж оторвались мы с ним тогда, после встречи со спасителем моим фронтовым, обменявшим смерть мою на мою же конечность за полстакана санбатовского спирта. Напились мы тогда изумительно, и я, помню, в тот же день домой его к себе затащил и со своими всеми перезнакомил, с женой и дочерью, а мамы два года уже как не было на свете, Изабеллы Львовны, Царство ей Небесное. Это тогда я думал, что царство, а сейчас знаю, что все гораздо конструктивней и рациональней спроектировано, чем просто восторженное, безадресное аллилуйя, не так вовсе, как многие себе представляли — совсем по-другому, более логично и еще более справедливо. Естественно, что я только о верхней орбите толкую, о других, к сожалению, судить не могу пока. И это правильно! Так сказал бы другой уже персонаж, но так он говорил гораздо позже, еще лет через пятнадцать от майской встречи того Победного дня, когда я уже давно стал народным артистом и мне было на всех на них глубоко наплевать.
В общем, потом жена его подтянулась к нам на Герцена, пожилая совсем уже, генеральша, довольно, надо сказать, противной оказалась теткой, совершенно боевому хирургу не под стать, но принеслась, узнав, что к Булю поедет, к самому в гости, к Юрию Зиновьевичу, который известный артист и тоже воевал. До утра гудели в ту ночь. А утром все ж расстались кое-как, потому что у меня прогон был в десять, а в четыре павильонная съемка. И снова без сбоя по здоровью, без перестука и перебоя малейшего — механизм был окончательно отлажен и доведен до совершенства — так-то, друзья мои, на том и стоял…
…А стоял как раз на кухне, на табурете у себя на Палихе и смазывал верх маятника часового механизма, там, где он крючком за ось цепляется, веломашинным маслом на Евиных часах, что от покойной матери ее к нам перешли. Вот тогда она мне и крикнула из комнаты, что, мол, Ва-а-а-ась, иди уже, наконец, сейчас кино будет по телевизору с Булем в роли разведчика. Я тогда и значения крику этому не придал никакого, и смазывать механизм качания не перестал, подумал лишь, что слово-то знакомое мне вроде, а потом понял, что не слово это, а фамилия. И тут же Юрик наш мне вспомнился, потому что такую как раз фамилию и имел — Буль. Я как-то по глупости еще на передовой спросил его, что, мол, товарищ лейтенант, за фамилия у вас такая интересная, как будто тонет кто, причем разом вниз уходит — буль! Спросил-то на нервной почве, потому что мы наступления второй день ждали, но никто ничего не говорил: то ли мы, то ли на нас наступать будут, война тогда в самой переломной точке находилась, но и лейтенант наш тоже не знал ничего и не скрывал этого, огорчался лишь, что наверху командования единства нету никакого, но и это обсуждать было невозможно по законам военного времени, а то сами знаете чего получалось — СМЕРШ получался тогда. А еще спросил я про эту глупость, потому что она задолго до того приключилась, как Хабибулин в болоте прощальный пузырь выпустил, тоже буль звук напомнить мог вполне, очень походил на это. А Юрик наш мне ответил честно и достойно, не скрывая правды такой своей фамилии, чем поразил меня в самое сердце. Сказал, что фамилия не еврейская, точнее говоря, не обязательно еврейская, но принадлежность его по национальности — еврей, и он никогда не собирается это с помощью нееврейской фамилии скрывать. А на самом деле, буль означает бык на всех главных языках европейской и мировой лингвистики, у которых корни произросли от греческих и латинских слов. Быков, стало быть, получается, если по-нашему, переспросил я лейтенанта, или ж Бычков, к примеру, а он улыбнулся и не согласился, сказав, что и по-нашему тоже получается Буль: фамилии переводу не подлежат, они потому и фамилии, Василий, что уникальны и неповторимы для каждого их обладателя.
А когда я дошел до комнаты уже после ремонта механизма, то разведчика нашего вели расстреливать, а он лишь чему-то улыбался своему под тянущую за жилы музыку. Я вообще-то телевизор не очень, я больше по нему футбол когда или с Евой заодно фигурное катание откуда-нибудь из Инсбрука там, за семейную компанию. Лицо у разведчика было разбито, и был он весь рваный и седой, но не узнать в нем лейтенанта Буля тоже было совершенно невозможно, потому что никто так не улыбался, как он, получается, и в кино тоже, как и в жизни, — мне-то да не знать, когда я его, сердешного, за коленку к столу придавливал, покамест военврач капитан Кириллов ногу отнимал от него без наркоза, на чистом спирту лишь. И тогда я заорал, что Ю-ю-р-ра же это! Това-а-а-рищ наш лейтена-а-а-нт! Товарищ Бу-у-у-ль!!! Ева шарахнулась от меня в сторону и вылупила глаза, как на чокнутого. А я и вправду чокнулся тогда, когда нашего Юрия Зиновьевича за того самого артиста из телевизора признал. То есть не его за артиста, а артиста за него. И понял, пока Ева за водой понеслась, почему он нам тогда про Мейерхольда какого-то рассказывал, а мы смеялись еще и выговорить не могли — он уже тогда, еще на войне, уже сам артистом был по внутренней натуре: и стать, и лицо, и сила без устали, и фамилия звучная, бычья. Вот теперь и вышло, как было. А дальше я смотрел неотрывно, не понимал ничего под конец уже: за что его будут стрелять, как его поймали, кто его предал, но четко понял, что убили Буля, и заплакал, а в телевизоре горели титры и продолжалась музыка, но теперь она была не тянущая за жилы, а просто грустная и добрая, потому что напомнила мне, заряжающему Василию Шебалдину, о том времени, лучше которого, может, у меня в жизни после этого и не было никогда. И лагеря обои: и фашистский под Гданьском, и наш на Соловках, здесь тоже были уже ни при чем, это было совсем про другое. А дальше никуда я не побежал: ни в театры разные кинотеатры — искать моего бывшего командира, а подумал, кто — он и я — кто, а? Ну приду себе — здрассьте вам, вы артист всенародный, а я, Вася Шебалдин, рядовой с одной с вами войны. Узнать-то узнает, конечно, но дальше этого не пойдет. Может, улыбнется для виду, как умеет, а может, и руки не подаст вовсе — не та фигура, знаешь, руки навстречу тянуть знаменитые всяким навстречу бывшим. А и то правда: вся заслуга моя в жизни и везенье — москвичом стал, прописанным по закону, и пожарным по случайности факта после освобожденья с Севера. Ну, правда, двоих от смерти огненной спас, благодарность имею, две грамоты почетные, но так это работа такая — тушить и выволакивать. Работа, а не заслуга, а? А с другой стороны, пенсия пожарная тоже не за горами, она почти к военной приравнивается, раньше обычного срока наступает, надо в кадрах управления поинтересоваться, как там теперь по концлагерям, кстати, — год за два, или как. Ну да ладно, скоро День Победы снова, схожу на Красную площадь, там теперь по полкам собираются, кто-где — знают как искать, если только с вечным пламенем не разойдемся с кем, а это в стороне от основного-то места, хотя там тоже, бывает, выпивают…
…И выпили, естественно. Потому что теперь я народный РСФСР. А главное, нет того, кто сомневался бы в народном артисте Советского Союза в положенный срок. А может быть, даже раньше срока в связи с огромной популярностью в народе. И еще выпили. И снова. Дело-то хорошее, когда имеется такой замечательный повод и вокруг столько дорогих лиц, любимых друзей, коллег по профессии и тайных завистников. Это если не говорить о поклонниках. Ну тогда, черт с ним, еще по одной, перед тем как по последней. Сердце-то, сами знаете, знаменитое сердце знаменитого Буля, человека-быка, неутомимого артиста и лауреата, народного любимца, легендарного исполнителя ролей… А завтра очередной День Победы, тридцать по счету второй. Не занят я? Хорошо проверили? Пойду! Жаль, что друг мой любезный, хирург генерал Кириллов скончался три года как, вместе бы пошли, как последний раз ходили. Он — с полным почти иконостасом, я — с одной только Красной Звездой, но не менее по причине единственного числа дорогой. И пошел. И удача какая, Господи мой Боже, голубоглазый-то ты мой, а? Живой, живой, голубчик!!! Как тебя, а? Точно! Старшина! Погоди, погоди… Знаю! Стропильник, да? Милый ты мой, зовут тебя как, напомни. Точно, Иван! Да не надо на «вы», какой я тебе товарищ лейтенант, ну какой я тебе товарищ народный артист, я тебя умоляю, Ваня. Давай поцелуемся лучше, что живые. Поцелуемся и поплачем с тобой, дорогой мой человек! Смотри, у тебя наград сколько, а у меня, как видишь, не прибавилось после ранения. Так что давай я на «вы» с тобой буду, а не ты со мной, да? Значит так: завтра ко мне на дачу, на Пахру, я машину обеспечу, если надо. Там все в подробностях и без утайки, лады, старшина? И жену прихватывай, и всех, кто есть, буду вам стихи читать, военный цикл. Ну и напьемся, само собой; что позабудет сделать человек, то наверстает за него природа, как сказал один умный человек. Ах ты, Ванечка-Ванюша, родной ты мой наводчик-артиллерист. А заряжающего нашего, Василия Шебалдина, не встречал тут? Живой спаситель-то мой, знать бы, а? Сам-то как думаешь?..
