— Как хотелось голубчику, так и устроил Господь!
18. IX. «Как человек, сведущий в медицине, ненавижу я мочевую кислоту, от которой организму получается зло сверхъестественного масштаба. Ну, это между прочим, а главное, с чем я к вам обратился, — это боли у меня в правом подреберье, те самые, которые бывают при воспалениях печени, так называемых циррозах, при некоторых душевных и нервных состояниях.
Между прочим, нет ли у меня миокардита или эндокардита как происходящих от греческого языка? Не принимать ли мне йод, который содержится в большом количестве в морских водорослях? Или, может быть, лучше белладонну в небольших, конечно, дозах, как советуют лучшие медицинские авторитеты? Впрочем, в этом вопросе я всецело буду согласен с вашим мнением как авторитетного диагноста и прогноста, тоже слова природы греческой…»
«Какая теперь жизнь — спаси, Царица Небесная! — когда мужикам работать нечего… Дали этто работу на бумажной фабрике: распилить, расколоть и сложить кубок дров за два рубля! Да разве это работа — одно мученье! А ведь мужик-то у меня — слесарь, и хороший слесарь!»
«Пришлю к вам „насчет абортика“ поговорить».
«Революция несчастная! Вот все с нее и хвораю… только уж вам и говорю, потому мы считаем вас не за человека, а как бы за ангела».
«Спасибо тебе, батюшко ты наш, оздоровитель ты наш… Через тебя, добродетеля нашего, Господь посылает нам свои милости».
«Уж очень я похудела: как две доски сложены вместе, скажи, нисколько мяса нет!»
Фамилия — Папиросова, имя — Эльвира.
— Ну, чем хвораете?
— Чем хвораю? Послушай — так скорей узнаешь! Где же мне самой знать… Вы люди ученые, все лучше нас знаете!
— Ну, все-таки надо же с чего-нибудь начать, ну, что больше всего беспокоит?
— Што беспокоит? Да все: и голова, и грудь, и живот, и ноги, и руки — все болит! А уж как голова болит — скажи кто-нибудь, что легче будет, если оторвать голову, — оторви, сделай милость! В ножки поклонюсь! Вот голову-то мне и прослушай хорошенько!.. Нельзя прослушать?! Как это нельзя? У других слушаешь, а у меня нельзя? Ну, дак пошли на лучи: пусть так просмотрят… И на лучи нельзя! Ах ты, Господи: у других можно, а у меня нельзя?!.
Голова от живота, говоришь? Ну, а живот-то от чего? Уж так болит, так болит — места не нахожу! А уж как ноженьки мои — совсем не ходят, вовсе отымаются! И рученьки болят, уж так болят: всю-то ноченьку все и качаю их — пока качаю, только и свет вижу… Все нервенное, говоришь, от расстройства?.. Кормилец ты мой! Вот уж правильно так правильно! Уж така моя жизнь — тошнехонько! Не приведи, Создатель, никому!..
Напиши ты мне бумажку, сделай милость, — продналог с меня требуют, а какая я работница — сам видишь: как есть вся больная!..
«На днях был у вас мужичишко: такой мусорный, никудышный, просто сопля какая-то, а не мужик, посмотреть тошно: ну, дак это мой муж!»
Имена: Ревмира, Джера.
«А уж нервы мои никуда не годятся… Самое главное — нет сна… Не сплю и не сплю… Уж я вам прямо скажу: не сплю из-за мамаши. Взяла манеру молиться по ночам. Только начнешь засыпать, начнет мамаша возиться, кашлять. А потом молиться зачнет вслух… Ну хорошо бы одну-две там молитвы, а то часа на два машину заведет. Сил никаких нет! Перегородка тоненькая, всякий шепоток слышен. Мамаша, говорю, дорогая, надо же людям покой дать! Если вам не спится, так я-то чем виноват! Мне нужно на службу идти: сегодня не поспи, и завтра, и послезавтра — с ума сойти можно! Вот уйду на службу — пожалуйста, хоть целый день молитесь; сделайте милость — не запрещаю, хоть лоб себе расшибите!
Ну и пойдет тут у нас баталия. Она меня и „басурманом“, и „нехристем“, и всякими другими словами, а я пошлю ее к „чертовой бабушке“, а то и еще похуже — прямо, можно сказать, матом и обложу. Самому потом смешно станет, да и жалко, что старуху обидел. Давал себе слово ничего не говорить: одеялом голову закрою наглухо, да еще и ухи заткну — душно, вспотею весь! Откроешь голову, а тут тебе: шу-шу-шу, жж-жж-жж! Хоть что хошь — не заснешь, да и полно!
Два дня крепился, а сегодня не выдержал — запустил в перегородку сапогом. Сам сознаю, что глупо, а ничего поделать не могу. Все молилась как следует: „Богородицу“ там, „Отче наш“, за здравие, за упокой и т. п. А сегодня слышу: „Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и на пути грешных не ста, и на седалище губителей не седе“. Во весь-то голос! Сразу видно, что нарочно, со зла. Потому какая же это молитва? И вовсе тут никакой молитвы нет! Конечно, глупо было с моей стороны кидаться, а вот поди ж! И уж чувствую: как услышу опять про „седалище“ — обязательно запущу опять чем-нибудь, а то и отдую мамашу! Ведь вот какая анафемская жизнь!»
«Когда родила я дочку — муж уговорил устроить октябрины. Назвали дочку Ревмирой в честь мировой революции. Ну, думаю, что ж: Ревмира так Ревмира — ничего, имя звучное! Я уж и привыкла. А вот теперь мужа сократили, не посмотрели, что партейный! И идут у нас теперь грехи. Я его браню — зачем дочку назвал не по-людски: вдруг все перевернется? Куда мы деваемся с таким прозвищем?! Да и все врал, говорил, что по службе дальше двинут. Вот тебе и двинули! Пожалуйста — без места! Говорил — сам не ожидал. Ну и дурак, коли не ожидал — только дочку понапрасну испоганил!»
Мать приносит девочку трех лет с просьбой осмотреть ее… Сама вся бледная, трясется, на лице ужас… Приходят со двора — вот эта маленькая и другая дочка, постарше — 5 лет. Маленькая плачет. «Спрашиваю: о чем ты? Старшая и говорит: „Ее Васька (сын другого жильца, 7 лет) обсикал!“» Оказалось, что Васька положил маленькую на землю, сам на нее лег и что-то с ней делал. «Побежала к соседям, говорю им про мальчишку… Отец только смеется: „Эка беда, что поиграл с девчонкой, обмочилась, так высохнет!“»
«Доктор, миленький доктор, куда деваться от этого ужаса!»
На улице, на крыльце одного дома, группа человек десять, тут же вместе со взрослыми несколько мальчиков 10–12 лет. Один взрослый рабочий читает местную газету «Рабочий пахарь» с подробностями показательного процесса об изнасиловании работницы. Дети с жадностью заглядывают в газету через плечо читающего. На лице одного мальчика скверная усмешка.
Вечером на улице догоняет меня толпа девочек-подростков. Разговор: «Сегодня интересный процесс…» — «Ах, это об изнасиловании!» — «Пускать, говорят, будут только по билетам…» — «В газетах все равно напечатают…» — «Ах, это совсем, совсем не то!»
Возвращаюсь поздно вечером в город со своей дачи. На монастырском поле догоняет меня девушка лет 15–16.
— Вы в город, дяденька?
— В город.
— Ну так я с вами и пойду, а то боюсь одна-то!
Дорогой рассказала мне, как на этом же самом поле на днях напал на нее какой-то парень, схватил за горло и все хотел повалить.
— Я уж и кричала, и царапалась, и кулаками отбивалась… молчит и все хочет повалить! Спасибо, красноармейцы услыхали и заступились. Услыхал, что бегут, и бросился в кусты. Не догнали.
Удивительная пословица: «На стриженую овечку Бог теплом дует».
6. X. Поздно вечером идет по улице пара: впереди муж-рабочий, сзади, шагах в пяти, жена. Муж изрядно выпивши, шатается, часто останавливается и грозит кулаком жене: «Не смей идти за мной, стерва! Мать, мать. Уходи, говорят тебе. Не хочу домой — будет, насиделся! Пошла к… матери и с ребятами вместе! Уходи, говорю, а то дам тебе по морде. Мать, мать… Хочу с друзьями жить и буду, а не с тобой, сволочью!»
«Сколько больных?! И откуда они берутся?» — «Откуда? А жизнь-то какая — из-за жизни больше и больных!» (В амбулатории.)
Мать испытывает большое недоумение и растерянность, что ей говорить дочери 12 лет, которая спрашивает: «Что это, мама, значит — изнасиловать? Что же это — руки и ноги, что ли, ломают или что другое делают?»
9. X. «Кабы здорова была — не бросили бы детки! А как не могу ничего делать: поди, матка, по миру! Не нуждаемся!»
«Если поешь, сколько захочется, — одеться не во что! Мало-мальски оденешься — поесть нечего! Вот так и вертишься!»
16. X. «Не кормят, не одевают детки, хотела судиться. А потом уж решила на Господа положиться! Его святая воля! Значит, Отец Небесный лучше знает, что надо мне: велит терпеть — и буду терпеть! Господь наш Иисус Христос сам перенес великие муки и нам велел терпеть. Значит — воля Божия!
Этта проплакала целый день, а ночью уснула, и приснился мне сон — уж такой хороший, такой приятный, что без слез и пересказать не могу. Отворяется будто дверь, и входит старичок — такой маленький, седенький, светленький такой. Вошел в комнату-то и остановился и смотрит на меня. А потом усмехнулся таково ласково, подошел ко мне и протягивает ручку. А в ручке-то у него горбушечка беленького хлебца. Да и говорит: „Это тебе принадлежит, раба Господняя!“ Заплакала тут я и только хотела ручку-то его беленькую да худенькую поцеловать, а он уже и пропал!»
