22. X. Мать.
— О чем ты плачешь, Клавдя?!
Клавдя уронила голову на исходящий журнал и тихо плачет, не отвечая на вопрос. Кто-то сказал:
— У нее умер сегодня ребенок!
— Ребенок умер?! — так и слава же, Господи: не ты ли сама желала его смерти. Вот уж ни капельки не трогают меня твои слезы и нисколько мне тебя не жаль! Мать плачет о детях, а какая же ты мать — только слово одно, что мать! Родила ребенка и бросила его, как кошку! — ведь уж ему год исполнился, а ты навестила ли его хоть раз? Взглянула ли хоть в щелочку на него? Ты ни разу не видела своего ребенка, тебе стыдно было подойти к дому, где он находился. Мало того, тебе ведь передавали слова докторши, что ребенок твой захворал и положение его тяжелое, а вчера тебе известно было, что ребенок умирает. Тебя и это не тронуло! Помнишь, сколько раз я говорила тебе: Клавдя, пойдем вместе навестим ребенка. А ты что мне отвечала — помнишь? У тебя был только один ответ: «А ну его! Хоть бы умер поскорей!»
Сначала я тебя жалела, пока не узнала, какая ты дрянь… Еще можно было понять тебя вначале, когда ты была одна и брошена всеми, даже родной матерью. А потом ведь ты вышла замуж, сама же говорила, что муж твой хороший и ты ему все рассказала про себя, почему же ты не взяла к себе ребенка, а так и оставила его в приюте? Почему, наконец, ты не отправила его к своей матери, с которой ты помирилась?! Неужели же она не могла взять его к себе — уж не потому, что он ребенок дочери, а хоть ради тех денег, которые шли на ребенка? Ведь ты на него получала по 12 рублей в месяц! Господи, какой стыд!
А ведь ты еще духовного роду, мать твоя дьяконица, и отец твой жив, и живут неплохо. Около церкви родилась, а сердце у тебя каменное. Не верю я твоим слезам и не жалею!.. Ну вот ребенок умер — что же ты плачешь?! Радуйся! Ведь ты ждала этого дня, ты думала, что стоит ему исчезнуть — и все будет хорошо, и заживешь по-новому, будешь счастлива! Не будет тебе покоя!..
Послушай, Клавдя: если ты сама не видела ни разу своего сына и не знаешь, какой он у тебя был, — я тебе скажу. Недавно я приходила в приют и видела его. Маленький-маленький, а уж ходит и смеется, и зубочки у него четыре — беленькие; принесла ему яблоко, взял он его ручонкой и показывает няньке: «мама» говорит. Головка черненькая, хорошенький, весь в тебя. Ты не хотела его знать — теперь будешь помнить с моих слов. И никуда не скроешься от него…
Ну а теперь к делу: поди получай скорей деньги! Тебе выдадут 25 рублей на похороны: хоть похорони его как следует!
Клавдя одевается и говорит:
— Я попрошу дочку хозяйки: она сходит и похоронит, сама я не пойду!
— Что!! И похоронить не хочешь сама? Да что же это такое! Ах ты несчастная!.. В последний раз говорю тебе, Клавдя: если ты сама не оденешь ребенка и не проводишь его на кладбище — я тебе буду чужая… И не смей ко мне подходить!.. (Разговор между сослуживицами в амбулатории.)
24. X. Мать так и не была на похоронах, так и не взглянула на него в первый и последний раз. Чужие люди сделали все, что нужно.
«Не знаю, чем отблагодарить-то вас? Думаю, думаю — ничего не придумаю! Просто мучит меня это дело…
Ничего не надо? Да как же это?
Помолиться, говорите, за вас? Да с превеликим моим удовольствием! А сколько поклончиков-то положить? Может быть, день и ночь молиться надо: трудненько будет! А ничего не поделаешь: если прикажете — так и буду молиться! Что другое, а уж мы этот порядочек знаем — не нонешний народ!»
После того как я пробыл несколько дней в обществе нашей молодежи[3], мне захотелось всем им сказать:
— Милые, друзья мои! Как мне хочется всех вас видеть счастливыми. Но в том-то и горе, наше общее горе, что никто не знает: где мое счастье и в чем оно?! Кажется, как будто вот, вот… а подойдешь поближе, вплотную: даже страшно и стыдно становится, как оно не похоже на то, что казалось. В вашем возрасте высшее счастье на земле — любовь к человеку противоположного пола. В мечтах об этой любви, в стремлении как можно скорее достичь этой вершины личного счастья на земле — весь смысл дальнейшей жизни, душа как музыка, все отдельные струны непрерывными волнами звуков несутся к одному центру, чтоб слиться в общую гармонию победного гимна божественной силы и красоты. И почти всегда взлет на недосягаемые высоты сразу же кончается быстрым падением. Чем чище, красивее, чем могучее песня торжествующей любви, тем круче, гибельнее падение. Красота, любовь, счастье — это все было только «видением», сном.
А значит: «Боже мой! Как холодно, как неуютно в Твоем мире»…
И мне кажется теперь — и это особенно следует отметить, так как я сам в своей личной жизни больше «видел», чем «знал», — что настоящее счастье, для которого стоит жить, то, которое дает возможность «тихо» жить, состоит прежде всего и главным образом в том, чтобы «не создавать себе кумира» на земле.
Нужно уметь жить относительно счастливо. А это то же, что вести безубыточное хуторское хозяйство: всем интересоваться, всем заниматься — не повезет в одном, поправить можно другим, третьим.
Немножко скучновато, скажу даже «пошловато». Но с «кумиром» непременно рискуешь оказаться у разбитого корыта. Я не против иного «кумира», не против того, что откуда-то издалека вторгается в нашу душу и как бы прирастает к нашему сердцу. Но ведь это «святыня», которую нельзя «сотворить!». Ее можно только принять и, если примешь, бережно хранить, как средство, как орудие для неустанного труда любви. То же слово, но какая разница от слова любовь в кавычках! Обладать этой святыней не всем доступно, но только «избранным» — ибо дается только подвигом, мучительно трудным путем. И оно несет в себе и великую радость, и великую скорбь… И это понятно, ибо без борьбы этих двух противоположностей очерствело бы и засохло сердце человеческое.
«Не моя воля, а Твоя да будет» — в этом и смысл жизни, и ее несказанная радость, и ее покой. И в то же время все, кому: «Боже мой, как холодно в Твоем мире», — самые любимые, самые милые и дорогие для иного мира, самые ценные и нужные для здешнего.
Чем больше таких не познавших личного «счастья» людей, этих бездомных странников на земле, душевно одиноких, — тем ближе к нам небо. Без этих случайных, редких гостей (оттого и холодно им, что они чужие, нездешние) бесконечно сиротливо было бы на земле. От них тепло и светло всем…
7. XII. «Летом мой муж хоть и работал — да все пьянствовал. Уж так было тяжело жить! Теперь стало полегче — хоть без работы сидит, да хоть не пьет!»
10. XII. «Местишко бы какое найти: хоть какое ни на есть плохонькое — тогда неужто не поправилось бы, еще как бы поправилось!»
Пятилетний ребенок. Болен воспалением легких. Принесла его бабушка, которая говорит: «Это все нонешние матери, комсомолки проклятые, ну-кася, потащила экого-то крошку на собрание, в экую-то погоду — ну и простудила. Хоть и дочка она мне, а по совести вам скажу: всех бы их, таких-то матерей, перевешать!»
Крестьянская девица 20 лет просит сделать ей аборт: беременность от родного брата.
14. XII. Мать привела девочку 9 лет с просьбой осмотреть: жалуется на боли в ногах и животе. Оказалось, что в школе девочку пнул носком сапога в половые части ученик 13 лет. Девочка упала замертво. Дома мать увидала на рубашке кровь. Осмотром установлено резкое опухание наружных половых частей и кровоподтек внизу живота и на внутренней стороне бедер.
«Девица?» — «А и сама не знаю: хошь девица, хошь — как хошь! Разведенная — так неуж и знать, за кого себя считать…»
«Как же это вы зимой ходите без штанов?» — «Что поделаешь, батюшко: после переневороту никак обстепениться не могу, все не хватает!»
19. XII. Празднование в тесном домашнем кругу 25-летия моей врачебной деятельности (о чем я говорил, о чем думал и что, может быть, не удалось ясно выразить на словах).
25 лет врачебной деятельности, 52 года жизни моей на земле — это грань, разделяющая мою жизнь на две половины; водораздел, по одну сторону которого я поднимался до сих пор, по другую — буду спускаться к тем истокам, откуда «взят бысть». Не знаю: может быть, перевал, на котором я нахожусь сейчас, крут и остер, как гребень скалы, и сейчас же начнется спуск, а может быть, он представляет собою довольно ровное плато, ровное поле большей или меньшей длины…
Перед тем как идти дальше, хочется оглянуться назад, окинуть взглядом весь пройденный путь. Большое смущение чувствую и, пожалуй, даже страх: каким чудом поднялся я на вершину горы? Как удалось мне побороть и крутые подъемы, и глубокие пропасти? Чего только не было на этом пути: смерть матери в раннем моем детстве, опасные болезни, душевный разлад в юности, шесть лет студенческой жизни в Сибири, начало врачебной деятельности в деревне (кипучая работа с готовностью жертвовать собой для блага народа, травля властей, одиночество, скорбь и муки бессилия, незаслуженной обиды). Тюрьма (брошенные на произвол судьбы жена и дети; страдания бедного отца)[4]. Ночи бессонные, тоска по солнцу и небу, тоска по воле, крушение всех упований, жизнь без улыбки, без радости. И снова голубеет небо, снова солнце, цветы, милые, родные лица, хочется пасть на родную землю — целовать ее и плакать… Война. Снова тень печали одевает душу… Общий развал, голод, страх животный, волчий жуткий вой… Как птица с перешибленными крыльями, ползу по земле, прячу свою голову и кое-как укрываю птенцов своих <…>
