68
Вязкое объяснение тайны, предложенное Гераклесом Понтором, тоже усиливает эйдезис, ибо обычно немногословный Разгадыватель растекается здесь в длинных щедрых отступлениях, продвигаясь вперед с медлительностью Герионовых волов. Я решил подготовить сжатый вариант. Там, где это нужно, я приведу в сносках подлинный текст.
«Мы можем представить себе их смех в ночи, – рассказывает Гераклес, – легкое покачивание перед медлительным резцом Менехма, залитые красным светом факелов юные тела…» – Примеч. пер.
«А за чарующим глотком вина наслаждений следует кислый осадок споров», добавляет Гераклес.
«Обрати внимание на хитрость Менехма! – говорит Гераклес. – Сразу видно, что он художник: он знает, что внешний вид, наружность – сильнодействующее зелье. Когда мы увидели, что от Эвния несет вином и что он переодет в женщину, мы сразу подумали: «Юноша, который так напивается и наряжается, способен на все». Вот где ловушка: привычное русло наших моральных суждений полностью отвергает факты, видные суждению рациональному!».
Тогда Диагор возражает: «А лилия?». Гераклес, раздраженный тем, что его прервали, поясняет: «Это всего лишь поэтическая подробность. Менехм же художник». Но Гераклес все же не знает, что лилия – не «поэтическая» подробность, а эйдетическая, а значит, она непостижима для его логики литературного персонажа. Лилия – подсказка для читателя, а не для Гераклеса. Продолжаю отсюда обычный диалог.
Как и в предыдущих главах, эйдезис усиливается, чтобы подчеркнуть образ стад Гериона.
Ясно, что корова в саду, как и чудовище из четвертой главы или змеи из второй, – явление чисто эйдетическое, а следовательно, для героев невидимое. Но автор использует ее как довод, подкрепляющий сомнения Диагора: ведь на самом деле для читателя его утверждение – истина. У меня учащается пульс. Наверное, это от усталости.
Выполнив свою эйдетическую функцию, образ коровы пропадает даже для читателя, и сад остается «пустым». Это не магия, это просто литература.
Это моя любимая поза. Я как раз только что сменил ее, чтобы продолжить перевод. Думаю, что параллелизм тут допустим, потому что все в этой главе происходит параллельно: одновременно с одними и с другими. Несомненно, это тонкий способ подчеркнуть эйдезис: волы шагают вместе, связанные одной упряжкой.
Теперь я знаю, что человек, заперший меня здесь, совершенно безумен. Я собирался переводить этот абзац, когда поднял взгляд и увидел его передо мной, как Гераклес Ясинтру. Он вошел в камеру бесшумно. Выглядел он нелепо: на нем был длинный черный плащ, маска и смятый парик. На маске было изображено женское лицо, но голос и руки у него стариковские. Его слова и движения (это я понял теперь, продолжив перевод) точь-в-точь повторяли слова и движения Ясинтры в этом диалоге (он говорил на моем языке, но перевод был точен). Поэтому я запишу лишь мои ответы после ответов Гераклеса.
– Кто ты? – спросил я.
– В темноте? Я не хочу сидеть в темноте! – воскликнул я. – Это ты меня здесь запер!
– Массаж? Ты с ума сошел???
– Прочь! – завопил я, вскакивая с места.
– Не трогай меня!! – Не уверен, кажется, я сказал так.
– Ты… сумасшедший… – ужаснулся я.
– В долгу?… В каком долгу?… За перевод книги?…
– Выпусти меня отсюда, и я буду счастлив!
– Да!!! Я голоден! И хочу пить!..
– Подожди, пожалуйста, не уходи!.. – Меня вдруг охватила тоска.
– НЕ УХОДИ!!!..
– Нет!!! – крикнул я и залился слезами.
И публика сожрала его. Описание суда над Менехмом принимает подобие эйдетического пиршества, где скульптор является главным блюдом. Я еще не знаю, о каком подвиге идет речь, но предполагаю это. Должен признать, что от эйдезиса у меня потекли слюнки.
Частые гастрономические метафоры и слова, связанные с «лошадьми», составляют эйдетическое описание подвига с конями Диомеда, которые, как известно, питались человеческим мясом и в конце концов сожрали своего собственного хозяина. Не знаю, до какой степени «делегация жен пританов», которые «жаждут мяса», отождествляется с кобылами. Если так, это просто непочтительная насмешка.
Истина? И какова же Истина? О, Гераклес Понтор, Разгадыватель загадок, открой ее мне! Я слепну, расшифровывая твои мысли, пытаясь найти хотя бы малейшую истину, но не нахожу ничего, кроме эйдетических образов, лошадей, пожирающих человеческую плоть, тяжконогих волов, бедную девушку с лилией, исчезнувшую много страниц назад, и переводчика, который приходит и уходит, непонятного и загадочного, как безумец, заперший меня здесь. По крайней мере ты, Гераклес, что-то раскрыл, а я… Что раскрыл я? Отчего погиб Монтал? Зачем меня похитили. Какая тайна скрывается в этой книге? Я не узнал ничего! Кроме перевода, я только и делаю, что плачу, страдаю о свободе, думаю о еде… и испражняюсь. Да, испражняюсь я уже хорошо. Это поддерживает мой оптимизм.
Этот абсурдный образ: кобыла, пожирающая тухлое мясо, да еще в садах Академии! – подчеркивает эйдезис. Я так расхохотался, что в конце концов испугался и от страха снова захохотал. Я сбросил на пол бумаги, схватился обеими руками за живот и зашелся безудержным хохотом, в то время, как мое мысленное зеркало отражало зрелого мужчину с черными волосами vu залысинами на висках, который умирал со смеху в одиночестве наглухо закрытой комнаты, почти в полной темноте. Этот образ вызвал у меня не смех, а слезы, но существует любопытная крайность, где сливаются обе эти эмоции. Плотоядная кобыла в платоновской Академии! Разве не смешно? И, конечно же, ее не видят ни Платон, ни Диагор! В этом эйдезисе есть какая-то святотатственная извращенность… Монтал пишет: «Присутствие такого животного озадачивает нас. Исторические источники об Академии не упоминают о плотоядных кобылах в садах. Еще одна ошибка из многих допущенных Геродотом?» Геродотом!.. Господи. Но нужно прекращать смех: говорят, безумие начинается с хохота.
Сам не зная, почему? Меня опять тянет на смех! Совершенно очевидно, что эйдетические образы то и дело проникают в сознание Диагора (любопытно, что с Гераклесом этого никогда не происходит, он не видит более того, что видят его глаза). «Ухмылка кобылы» превратилась в воспоминание об улыбке Менехма.
Метаморфоза эйдетической кобылы в настоящего дрозда (то есть в дрозда, являющегося частью реальности вымысла) подчеркивает загадочную идею этой сцены: зло смеется над философами? Не забывайте, дрозд – черного цвета…
Он пришел уже в новой маске (на этот раз – с улыбающимся мужским лицом). Я встал из-за стола.
«Пронзительно пахнет женщиной. А на ощупь… о, гладкая упругость! Нечто подобное мягкой девичьей груди и сильному бицепсу атлета». Такое абсурдное описание дает Монтал фактуре папируса десятой главы.
Этот пароль (мы сейчас узнаем, что это пароль) со странной точностью воспроизводит реплики из разговора, который произошел между мной и моим похитителем несколько часов назад. Еще одна «эйдетическая приманка»?
Девушки и белые лепестки снова наводят меня на мысль о моей деве с лилией: так и вижу, как она радостно, уверенно бежит под горячим солнцем Греции с лилией в руке… И все это в этом ужасном абзаце! О, проклятая эйдетическая книга!
Я хотел бы просить читателя не принимать во внимание этот внезапный гермафродизм Диагора – он эйдетичен. Двусмысленность полов, доминирующая при описании второстепенных персонажей этой главы, теперь заражает и одного из главных героев. Она, кажется, указывает на девятый труд: пояс Ипполиты, где герою приходится столкнуться с амазонками (девицами-воинами, то есть жено-мужчинами), чтобы похитить пояс царицы Ипполиты. Однако я считаю, что автор тут позволяет себе определенную ядовитую насмешку над одним из самых «серьезных» героев всего произведения (я снова рассмеялся, представив себе Диагора таким образом). Это гротескное чувство юмора, на мой взгляд, не слишком отличается от чувства юмора моего тюремщика…
С какого расстояния? Отсюда, снизу?
Я слишком долго сижу взаперти. На мгновение мне показалось, что можно было бы перевести эти два предложения гораздо более пристойно, к примеру: «Луна была грудью, которой касался палец облака. Луна была впадиной, к которой стремилось заостренное облако» – что-то в этом роде. В любом случае вышло бы нечто намного более поэтичное, чем выбранный мною вариант. Но дело в том, что… О, Елена, как часто я вспоминаю о тебе, ты мне нужна! Я всегда считал, что физические желания просто служат благородной умственной деятельности… а теперь… чего бы я ни дал за то, чтобы хорошенько перепихнуться! (Я говорю вот так, без обиняков, ибо признаем честно: кто будет все это читать?) О, перевод, перевод: бессмысленный подвиг Геракла по приказу абсурдного Эврисфся! Значит, да будет так! Разве здесь, в этом темном заключении, я не властен над тем, что пишу? Так вот вам мой перевод, хоть он и шокирует!
