Нет. И не думай! Не этот. Другой. А этот – не будет. Появится другой, и всё тебе будет. Полюбит. Ты? А ты его – как получится. А с этим – никогда и ничего. Говорят, ну да, говорят, они всегда обратно приползают – и всегда потом, когда уже не надо. Но ты не жди, запомни: с этим – никогда и ничего. А так, да, всё будет – и цветы, и замуж, чего реветь-то»
Не греши напрасно, иди домой
«Нет никакой магии, не существует. Или есть, но не работает. Или работает, но неправильно. Вот садишься и начинаешь, делаешь, как учили. Кто, кто научил? Неважно, много было желающих, чуть меньше – умеющих, и один, кто наказал смотреть за людьми, как они правят странную тайную службу – вроде ни над чем, ни о чём, ни для кого. И ты, как они, не спеша, вытягиваешь длинную белую руку, тянешь её и тянешь, не секунду-другую, а день за днём. Змеится по улице, когда надо – поднимается над домами; иногда уходит в землю, перетекает в воду; когда прорастёт, а когда взлетит. Дотянется – и тронет. Чаще – висок. Потом затаится – ведь такие бывают, что и отрубить могут. Через положенное время вернётся – погладит глаза. А потом вдруг ткнёт в живот, без шуток, печень найдёт и двинет. После губ коснётся, будто поцелует. Серия ударов – быстрых, коротких, летучих.
Оставит в покое. А потом не скрываясь возьмёт за сердце и прижмёт. Да много разного есть. Или словами, или предметами, или чем захочешь можно. Одна беда: когда его, наконец, прихватит, так плохо станет, что лучше бы не родился, – даже и тогда он не подумает о тебе. «Хреново, скажет, помираю». Ляжет, в самом деле, и помрёт. Или выправится.
Но так о тебе и не подумает».
Как всякий живой, я не знаю, что там, в аду. Предполагаю только, что всё те же наши страхи и неудобства, усиленные до невыносимости, а здесь можно поймать слабую тамошнюю тень и умножить её на самую большую цифру, какая придёт в голову.
«Я безумно тебя хочу»
« :) »
Из вечера в вечер смайлик является достаточным ответом, но однажды к вялой этой фразе в самом деле приливает кровь, да так, что тело корчится, пальцы скрючиваются, а сердце (при чём тут сердце? – а при том) медленно разрывается, открываясь безобразной и сладкой раной. И ты трясущимися руками выводишь эти огненные буквы и получаешь предсказуемое:
«Я безумно тебя хочу»
« :) »
Или так:
«Мне больно»
«Извини»
Мне больно слышать, что тебе не нравится мой супчик. Мне больно узнать, что мы тогда ошиблись. Но когда-нибудь действительно становится больно, настолько, что сначала вспыхивает возмущение – разве можно живому человеку причинять такое. Хватаешь за плечи, поворачиваешь к себе – мне больно! посмотри на меня, мне больно! Невозможно дышать, в горле свистит – уродливые физиологические звуки, ничего романтичного.
В груди жжение, в животе спазмы, в голове тоже какие-то микровзрывы – будто тебя в твою же смерть мордой ткнули и не дают закрыть глаза.
«Мне больно»
«Извини»
Это снова и снова происходит, медленно и страшно, как во сне, когда перебираешь тяжелыми ногами, но не можешь бежать, заносишь руку для удара, а она падает. Ты говоришь – а слова пустые, сыплются даже без стука, в вату. И думаешь: «Так в аду».
Лучшим на свете качеством мне кажется осознанность.
Прекрасно, когда человек понимает, что с ним происходит; отдаёт себе отчет в причинах каждого своего поступка; переживает ощущения, как в последний раз. И знает, как называется то, что он делает. Я теряю голову от подобных людей, они великолепны. То есть, такие тоже могут быть и лгунами, и трусами, и кем угодно, – но они точно об этом знают.
Я к этому стремлюсь. Слишком часто в текстах проскальзывает фраза «и вдруг понимаешь», потому что для меня нет ярче переживания, чем внезапное осознание.
И вот вчера опять «вдруг поняла». Если спросить, о чём я всё время пишу, какое состояние считаю самым важным, то окажется, что – ах, не любовь, – тоска. Сейчас, сию минуту я уверена, что всё, делаемое человеком, все его сильные чувства и побуждения прорастают из тоски. Когда вот здесь у него начинает тянуть и подниматься к горлу больной сырой туман; когда он мается и томится оттого, что имеет, а не потому, что чего-то ему не хватает; когда беспричинно – не слёзы, – но просто хочется крепко прижать руку к глазам и зажмуриться. Он тычется лбом в прохладную стену, в чьё-то тёплое плечо, укладывает голову, как чужую, на подушку, укрывается одеялом... (за стеной сейчас пьяного соседа пилит жена «идии-и-идии-и-идиии-и», и это тоже тоска)... он баюкает не себя, а то, что в нём растёт.
Его большая любовь, его безумства, его работа, его подлости, его ошибки, его счастье – они вот отсюда, из этого «сейчас» однажды выстрелят, взовьются, взлетят. Они покажутся главными в жизни, – может, так оно и есть, – но пока он закрывает лицо руками и дышит через больной туман, с ним и творится его настоящее, его тоска, тоска, тоска.
Пора бы спать, а я всё томлюсь, то лягу, то сяду, то сделаю чай. Грустно, будто бог меня не полюбил: посмотрел, в руках покрутил и отложил в сторонку – не понравилась. А мне-то как теперь жить. Теперь несчастливость моя – канва, по которой я расшиваю цветы, птиц и котиков. Как можно плотнее, чтобы между листьев и трав, между алым и золотым не проглянуло – несчастлива. Можно плакать над каждым стежком, ведь чем он ярче и точнее, тем горше, что под ним всё то же.
А можно и не плакать.
ку, запутывается в пышной юбке и падает. Садится, смотрит
на колено – сквозь ссадину выступают вишнёвые капли.
Она кривит рот, но твёрдые руки поднимают её под мышки
и рывком ставят на ноги: «Не сметь! Принцессы не плачут».
Семилетняя девочка просыпается на рассвете, чтобы
тыре года. Закусывает губу, и брат шепчет: «Не реви,
принцессы не плачут».
Принцессы не плачут, когда не получают того, что хотят; когда у них умирает собака; когда их не полюбят; когда их пытаются оскорбить – принцессы гневаются, но не плачут. Когда ей исполнилось 15, отец сказал:
– Дитя, государство ослабело, нам необходимы сильные союзники. Король, наш сосед, недавно овдовел и нуждается в новой супруге.
– Сколько ему лет, отец?
– Шестьдесят два. Дитя, он не молод и здоровье его подорвано. Но это означает, что не позже чем через десять лет Вы сможете его оплакать. Нужно ли Вам время, чтобы привыкнуть к моему решению?
– Нет, я готова.
В свою первую брачную ночь девочка лежит в постели рядом со спящим мужем и улыбается, глядя в темноту.
«Десять лет, Боже, всего десять лет, и я смогу плакать, сколько захочу»
Потому что скучно смотреть на тех, кто не нравится, мы отводим глаза при первой возможности и глядим куда-то выше и дальше – на то, чего на свете нет. И зачастую представления о том, с кем проводишь годы, остаются на уровне первых недель знакомства, когда оценил мельком, составил первое впечатление – и отвернулся. Чего там, всё понятно: нормальный человек, не очень умный, заботливый, – ладно, пусть остаётся. И даже самые добрые с трудом верят, что в этих «ненастоящих» может быть хоть что-нибудь особенное. «Ненастоящий человек» сначала пытается привлечь ускользающий взгляд, потом устаёт, злится, приходит в ярость, режет свои руки, чтобы показать, что вот она, его кровь, такая же красная, как у тебя, и вот его боль, такая же острая, как твоя.
А тот, кто не любит, только пожимает плечами и потом говорит друзьям: «Да нормально всё было, а потом чего-то испортился он. Сломался».
Из жизни мёртвых обманщиков
1. Равнодушное божество
Среди тех-кем-хотелось-быть эта роль самая сладкая. Примет всего три: власть над материалом, безымянная любовь откуда-то снизу, из темноты, и совершенное сердце – гладкое без изъяна.
Актёр, пожалуй, годится как символ: тут и талант, и восходящие от зала потоки любви, и сияющее драгоценное бесчувствие.
Но можно собрать идеал по частям. Для удовлетворения демиургических потребностей написать книгу или стать ремесленником, завести собаку, чтобы обожала, а для чистоты сердца жить с нелюбимыми. К сожалению, едва успеваешь нарядиться в правильную одежду, окончательно войти в образ и освоить царственное приветствие подбородком вверх, как узнаешь стыдный секрет: равнодушное божество завидует своей собаке. И завидует женщине, что живёт с тем, кого любит. Она просыпается рядом и сначала поворачивается в его сторону, а уже потом открывает глаза и сразу видит – ещё не раздраженного, ещё не лгущего, ещё беззащитного, ещё – её: смятые ресницы, расслабленные губы, спутанные пряди, прилипшие к щеке. Дышит.
Равнодушное божество долго и покорно лежит, прикидываясь спящим. Чувствует на себе требовательный и горестный взгляд, и рот его наполняется злостью, потому что вот оно-то не может позволить себе это жалкое разрушительное счастье – жить с тем, кого любишь, и быть нелюбимым.
