Но вот, заканчивая историю про часовню, я поймала себя на том, что говорю: мой брат был задирой, и больше всего на свете любил розыгрыши. Он не хотел той девушке зла, мы просто заигрались и забыли про нее. Хорошо, что она выбралась из часовни, ей здорово повезло, и жаль, что на дороге к морю ее видел только брат, я сама хотела бы перед ней извиниться. Шутка вышла на редкость неудачной. Я сказала: мой брат был задирой, и вздрогнула – сырой подвальный воздух сгустился и стал еще холоднее.
Некоторое время мы молчали, слушая ровное гудение воды в трубах, потом Садовник заговорил каким-то гулким, незнакомым голосом. Он сказал, что часовня с решетками на окнах выглядела как фамильный склеп, но выхода у хозяйки не было: деревенские дети пробирались в поместье, охотясь за цветными стеклышками, которые легко вынимались из разболтавшихся медных креплений. Помню, что он сказал базилика вместо капелла, и я не стала его поправлять. Фраза о цветных стеклышках была последней, после этого Садовник надолго замолчал, а вскоре в прачечной вспыхнул свет, и он попрощался со мной, поднялся и направился к лестнице.
Я включила машины заново и устроилась было с книжкой на тюках с грязным бельем, но читать не смогла. Что-то в нашем разговоре пошло не так. Когда включили свет, я заметила, что лицо у него заострилось, а руки как будто опухли – или он так крепко сжал пальцы? Надо будет спросить у него, в чем дело, завтра в столовой. Может, я повела себя на блудливый южный манер, как говорит кастелянша, глядя на нашу калабрийку?
В пятницу, за день до свидания в прачечной, мы с Садовником пошли на траянское кладбище, я хотела показать ему монастырь, вернее, монастырский двор, больше там ничего не осталось. Раньше двор был окружен галереей из туфовых колонн, теперь там торчат только пни, а посреди двора стоит стела с именами погибших во время обороны Амальфи – это был итальянский корпус освобождения. На стеле выбита добрая сотня крестов, и под каждым имя, а внизу, на медной табличке: requiescant in pace.
По дороге он купил мне вишневого мороженого, потом мы долго стояли возле фамильного склепа неизвестной семьи – он там один такой, имена людей давно стерлись, а чугунная дверь всегда нараспашку. Деревенские девчонки, что попроще, водят туда своих парней, прямо на мраморной скамейке устраиваются. На такое я бы не решилась, но все-таки ждала, что Садовник меня обнимет. Он же уставился на море, как будто впервые его увидел. Закат и вправду был особенный. Вода в лагуне была винного цвета, а зеленая луна – будто круглая корзина с оливками на плече холма. Я сказала это вслух, и он засмеялся.
У тебя нет чувства слова, бедная Петра, сказал он. Знал бы он, как много всего, чего у меня нет.
* * *
Все происходит слишком быстро. Я приехала сюда для того, чтобы найти убийцу брата, но не прошло и трех недель, как я оказалась в темном и крепко спутанном клубке отношений с людьми, которых раньше не знала. Я испытываю чувства, казалось бы, знакомые: ненависть, ярость, страх, замешательство, но они ярче и болезненнее, чем прежде. Как будто поселившись в «Бриатико», я оставила за дверью свою защитную чешую или, скажем, шкуру, и теперь здешний ветер легко продувает меня насквозь.
Я влюблена в незнакомца, играющего в баре по вечерам, и не могу толком сосредоточиться на своем расследовании, вместо этого я бегаю по гостиничным лестницам в надежде столкнуться с ним и поймать его ускользающий взгляд. Человек, которого я подозреваю, вызывает у меня ярость и жалость одновременно, и я не могу отделить одно от другого, хотя готова убить его своими руками. То, что сделал мой брат, которого я любила больше всего на свете, вызывает у меня брезгливое недоумение. Комиссар меня бесит.
Когда я изложила ему свои выводы по поводу капитанского алиби, явившись в участок перед самой сиестой, то поймала себя на том, что ожидала похвалы, будто маленькая. Он посмотрел на меня с какой-то постной усмешкой, потом отправил своего сержанта в лавку за пивом, и только потом снизошел до ответа.
– Положим, он мог пробежаться по парку, сделать на поляне банг-банг и вернуться. – Он взял свою зажигалку и описал ею круг по письменному столу. – Согласен, что такая пробежка по силам крепкому мужику, пусть даже в ногах у него путаются юбки. Но мы говорим о человеке, которому за семьдесят. А ведь нужно еще не промахнуться, замести следы и выйти на сцену с правильным выражением лица. Боюсь, эти сорок минут ты высосала из пальца.
– Из пальца? Я разрушила его алиби, доказав, что он мог быть на поляне, хотя он утверждает обратное. Я видела, как он бегал по теннисному корту в сумерках, когда думал, что там никого нет. Мячи от стенки так и отлетали!
– Ладно. – Комиссар смотрел в окно, ковыряя в зубах заостренной спичкой. – Давай сделаем его бегуном, ловкачом и чемпионом по пятиборью. Но вот в чем закавыка: преступления нет там, где нет мотива. Cui prodest? Эту лекцию ты тоже прогуляла?
– Мотив очевиден: завладеть «Бриатико»! Я говорила с людьми в отеле: многим кажется странной история с продажей части отеля незнакомцу. Все думают, что Аверичи проигрался в пух и прах и вынужден был уступить акции пациенту, подвернувшемуся с наличными. Но мы-то знаем, что именно Ли Сопра был партнером хозяина.
– Вот именно, что был. Партнерство этих двоих после гибели хозяина потеряло всякий смысл. Контракт на аренду составлен так, что любой партнер – или даже вдова! – имеет права на холм только при жизни Аверичи. Так на кой черт капитану его убивать?
– Вы хотите сказать, что после смерти хозяина Бранка теряет права на землю?
– Разумеется. – Он повернулся ко мне вместе с креслом. – Наследник, кто бы им ни оказался, вправе не подписывать договор аренды с новым хозяином отеля. Он может предоставить гостинице еще полгода… или меньше, а потом попросить всех на выход.
– А если бы Аверичи был жив?
– Тогда наследнику пришлось бы прикусить губу и терпеть. Так мне объяснил нотариус, составлявший последнюю волю Стефании. В бумагах есть пункт о его исключительном пожизненном праве вести свои дела на этой земле. Но теперь, когда нет ни хозяйки, ни арендатора, в этом контракте не больше смысла, чем в лотерейном билете, купленном у марроканца. Разве не очевидно, что капитан не стал бы пилить сук, на который только что взобрался?
– Что ж… – Я постепенно приходила в себя. – Вы правы, но это отменяет только один мотив, а их может оказаться несколько. Разве не ясно, что капитан выдает себя за того, кем не является. Какие там арктические экспедиции? Какое там покорение льдов? Этот ваш Ли Сопра ходит на дикий пляж, чтобы никто не видел, как он плещется на мелкоте, хлопая себя по бокам, будто пингвин.
– Я смотрю, ты давно за ним приглядываешь. – В глазах комиссара мелькнуло удивление. – Неумение плавать не является преступлением. Так же как бытовое вранье. Что касается акций отеля, то сам факт их покупки составляет капитану алиби почище прежнего. Так что зря ты бегала сломя голову по гостиничной роще. А теперь отправляйся домой и скажи там сержанту, чтобы шел сюда незамедлительно. А то мое пиво будет теплым.
* * *
Кусты бузины, которые Стефания посадила в начале восьмидесятых, так и не разрослись в приличную живую изгородь – наверное, почва на заднем дворе слишком скудная. Поэтому из патио, где всю весну мокнут под дождем забытые шезлонги, безо всякой помехи виден гостиничный пляж. Я хожу туда покурить, когда не успеваю подняться в галерею, и Пулия ходит со мной, а раньше бегала в беседку на окраине парка. В ту самую, где перила долго были обмотаны желтыми полицейскими лентами. Кровь хозяина там отмыли, но, если приглядеться, можно различить темные пятнышки на полу и на спинке скамейки.
Сегодня я водила купаться Ди Фабио, нарочно поменялась сменами с калабрийкой. Пыталась завести с ним разговор о марке, но он отмахнулся и принялся ругать гостиницу на чем свет стоит: на пляже, мол, бывают посторонние, кругом окурки и мандариновая кожура, сразу видно, что хозяина больше нет.
Деревенские любят гостиничный пляж, и это понятно. Муниципальный пляж больше похож на поле боя, с которого только что унесли последних персов. Стоит рыжей грязи подсохнуть, траянские парочки отправляются на берег завтракать, залезают в рассохшиеся лодки или лежат прямо на холодном песке. Я могла бы сама лежать там с одним из местных парней, мечтая о свадебном конфетти, не будь у меня брата, который вовремя отправил меня подальше от здешних мест.
В одной старой книжке – я взяла ее в библиотеке, готовясь к семинару по восточной культуре, – мне попалось рассуждение про дух и костяк, никогда раньше не видела такого сочетания слов. Так вот, дух в этой истории мог передвигаться отдельно от костяка, у него была некая бескостная, но вполне различимая плоть. Его можно было увидеть, но не так, как видят круги на воде, а полностью: янтарную кожу, выбритый до блеска череп, серебряное шитье на рукавах кимоно. Время от времени я так вижу своего брата, особенно у нас дома, когда иду в конец сада вдоль виноградной перголы, листья на ней пурпурные даже зимой. Там есть такое место, где тень от каштана падает на белую штукатурку стены, а рядом за конек крыши зацепилась виноградная плеть, и если ветер шевелит ее, то кажется, что кто-то высокий и тонкий проходит там торопливо, делая непонятные жесты.
