Через полтора часа в комнате для допросов появляется Норма Блэкли. От ее нейлонового свитерка еще пахнет спагетти. Мы с ней совещаемся около двадцати минут, я все ей рассказываю начистоту. Она внимательно выслушивает, время от времени ободряюще кивая.
— Ладно, — говорит она наконец. — По мне, вы провинились в основном тем, что пытались удержать у себя коня, которого полюбили. Правда, позиция у вас пока уязвимая и останется таковой до полного прояснения всех обстоятельств. Просто не отвечайте на неудобные вопросы, да и я дам знать в тех случаях, когда лучше не отвечать. Помните, у вас есть право не говорить ничего такого, что может быть использовано против вас. И это не может быть вменено вам в вину. Мало ли что они успели вам наговорить, на обвинении это не скажется. Ну что, готовы?
Я киваю.
— Пожалуй…
Она выходит в коридор, чтобы пригласить детективов обратно.
— Привет, Норма, — говорит Фрикли.
— Здравствуйте, джентльмены.
Детективы снова усаживаются напротив меня, Норма занимает место в узкой части стола, то есть как бы между нами.
Пошуршав бумагами, Фрикли отпивает свежего кофе и продолжает допрос:
— Вам известно, как выглядит пегая лошадь?
— Доподлинно. У меня самой такая была.
— Когда?
— Двадцать лет назад.
— Лошадь из тринадцатого денника проходит по бумагам как пегая. Известно ли вам, каким образом масть животного сделалась сплошной?
— Аннемари, не отве…
— Известно. Это я его выкрасила.
— …чайте, — договаривает адвокатша.
И медленно поворачивается ко мне.
Самоса и Фрикли застывают на месте, держа ручки у бумаги. Они во все глаза смотрят на меня.
— Вы его выкрасили?
— Да, выкрасила, и вместо того чтобы подозревать меня неведомо в чем, вы бы лучше мне спасибо сказали! Если бы я не закрасила ему пежины, те типы — а судя по вашим вопросам, они как-то связаны с Маккалоу — увезли бы Гарру, ищи-свищи! На том бы дело и кончилось!
Я смотрю на Норму. Она вся красная, точно спелый гранат.
— Джентльмены, — произносит она. — Вы нас с моим клиентом не оставите на минуточку наедине?
* * *
Еще через час меня отпускают. Когда мой покалеченный автомобиль наконец въезжает в ворота, я чуть торможу, высматривая, светятся ли домашние окна. Но там темно, и я еду дальше. Для этого мне не нужно даже на педаль газа давить. Моя бедная машина просто катится под уклон, в точности как вчера ночью, и наконец замирает примерно там, где стоял коневоз похитителей.
Еще через минуту я отпираю денник Гарры и откатываю сдвижную дверь.
Я озираюсь впотьмах, пытаясь сообразить, что к чему. Наконец я замечаю выметенные половицы. Нигде ни горстки опилок. Перевернутая поилка. И задняя стена, больше не закрытая корпусом лошади.
— Аннемари, — раздается голос у меня за спиной.
Я оборачиваюсь. Это Жан Клод, в одних трусах, в наспех натянутой рубашке и в рабочих сапогах на босу ногу. Видно, выскочил из постели.
— Где он? — спрашиваю я и чувствую, как дрожит голос.
— Его забрали, — отвечает он тихо. — Сегодня под вечер. Твоя мать пыталась с ними спорить, но у них был ордер…
— Куда его увезли?
— Не знаю.
Я молчу какое-то время, потом спрашиваю:
— Они собираются нам его вернуть?
— Я бы на это не слишком надеялся.
Он стоит, беспомощно свесив руки. Ладони обращены ко мне, пальцы разведены в почти умоляющем жесте. И я даже в темноте вижу, какая боль отражается у него на лице.
Из меня словно выпустили всю кровь, оставив пустую никчемную оболочку. Я спрашиваю:
— Ты был при этом?
Жан Клод кивает.
Я долго молчу, силясь вообразить, как все было. Вот полицейский — может быть, даже совместно с представителем графства по делам животных — выводит Гарру из этого самого денника. Вот Гарра осторожно переносит чудесные полосатые копыта через эти самые направляющие. И цокает по полу, удаляясь в сторону коневоза, где уже опущен пандус…
— Как же он у них в коневоз-то зашел? — спрашиваю я, и на середине фразы голос срывается.
Я закрываю руками лицо. Я способна только стонать. Мне кажется, будто я неудержимо заваливаюсь навзничь, и я отступаю назад, чтобы опереться о стену. Вместо этого я спотыкаюсь о направляющие и растягиваюсь на полу. Когда проходит первое потрясение, я переваливаюсь на бок и сворачиваюсь, подтягивая колени к груди. Я прижимаюсь щекой к прохладным вытертым половицам его денника и вою.
Жан Клод опускается подле меня на колени.
— Ш-ш, — произносит он мягко и трогает меня за плечо. — Успокойся, cherie. Успокойся…
Но я реву в голос. Я вскрикиваю и рыдаю — душа с телом расстается.
Он берет меня за плечи, приподнимает, привлекает к себе. И держит, обнимая крепче всякий раз, когда меня сотрясает очередной горестный спазм. Но я даже не пытаюсь с собой справиться. Я не хочу успокаиваться. Я, по сути, жить-то не хочу…
Жан Клод укачивает меня, словно ребенка, и постепенно я затихаю.
Я поднимаю голову и смотрю на него, жалко шмыгая носом. Мне кажется, он даже осунулся от жалости и заботы. Я почти не вижу в темноте его глаз, но остальные черты ясно видны. Рот, подбородок и лоб, на котором залегли тревожные морщины.
Я вдруг тянусь к нему и касаюсь его губ своими.
Напрягшись, он отстраняется.
— Аннемари…
Я отчаянным движением вновь притягиваю его ближе, не слушая возражений. Я поднимаюсь на колени и запускаю пальцы ему в волосы. Он больше не отталкивает меня, только поднимает руки и разводит в стороны.
Мне все равно. Я атакую его сомкнутые губы. Подбородок у него небритый, усы так непривычно щекочут лицо…
И вдруг он стискивает меня в объятиях, и поцелуй делается обоюдным. От него пахнет сигаретами «Голуаз» и французским парфюмом. Очень мужской запах…
Моя рука проникает под его рубашку. Сколько волос! Ладонь пускается в странствие, и это ощущение очень мне нравится. Так отличается от моего тела. А как оно отзывается на каждое прикосновение!..
Он поднимается на ноги и поднимает с собою меня. Когда мы выпрямляемся, я продолжаю наступление. Мне жизненно необходимо быть с ним. Прямо здесь и сейчас. Ни секунды не медля!
Он отрывает меня от пола, и я обхватываю его ногами, смыкая их позади. Он делает несколько шагов, прислоняет меня к стене… И вдруг останавливается. И отстраняется, внимательно глядя мне в лицо. Вместо ответа я тяну его обратно за волосы.
У него уже эрекция. Я это очень хорошо чувствую.
Я так откидываю голову, что ударяюсь о стену затылком и перед глазами пульсируют звезды.
— Что такое? — спрашивает он.
Его лицо так близко от моего, на нем столько страсти…
— Не могу, — произношу я и отворачиваюсь, только надеясь, что меня не стошнит.
Он тянется ко мне, вновь пытаясь поцеловать.
— Нет! — рявкаю я.
Он отдергивает руки, словно я радиоактивная. Или смертельно заразная. Мы стоим друг против друга и тяжело дышим.
— Не понимаю… — произносит он наконец.
— И я не понимаю, — говорю я. — Все это просто… неправильно.
— Но мы можем не…
— Я… я… — Я бормочу что-то бессвязное и бестолково размахиваю руками. — Мне пора…
Мы все еще в деннике, то есть я должна пройти мимо него, чтобы сбежать. Я иду к двери, не отрывая взгляда от половиц.
— Аннемари… — окликает он.
И ловит меня за руку выше локтя.
Я останавливаюсь, но не смотрю на него. Хватка у него бережная, хотя и крепкая.
Он смотрит на меня, я это чувствую. Потом отпускает.
Я бегу домой, громко плача. Трава сливается в полосы у меня под ногами.
* * *
— Вернулась, — говорит Мутти.
Она сидит за кухонным столом, сложив перед собой руки.
Я стою на пороге, не зная, присоединиться к ней или нет.
— Ну да, — говорю я, поспешно утирая глаза.
Из-под стола выскакивает Гарриет и затевает радостный танец. Я подхватываю ее на руки. Она извивается от восторга и виляет хвостом. Я отворачиваюсь, склоняя голову к плечу, чтобы она мне дырку в ухе не пролизала.
— Гарриет, отвяжись, — говорю я, подставляя ей вместо уха подбородок.
Потом замечаю взгляд Мутти. Ее светлые глаза полны льда.
Я спускаю таксу на пол. Она становится передними лапками мне на ноги и топчется в надежде, что я передумаю.
— Когда ты вернулась? — спрашивает Мутти.
— Не знаю. Минут двадцать назад…
— А почему я твоей машины не видела?
— Я оставила ее у конюшни.
— Значит, знаешь, — говорит Мутти.
— Да. Знаю.
Я пересекаю кухню и открываю холодильник. На дверце стоит бутылка «Молока Богородицы». Я наполняю два больших бокала и сажусь к Мутти за стол.
— Знаешь, я ведь пыталась им помешать, — говорит она.
Она держит бокал за ножку, разглядывая напиток.
— Я знаю.
