— Знаешь, я ведь пыталась им помешать, — говорит она.
Она держит бокал за ножку, разглядывая напиток.
— Я знаю.
— Откуда?
— Жан Клод сказал.
— A-а, — говорит она. — Ну так что там с тобой?
— Отпустили.
— Это я и сама вижу…
— Я имею виду, меня ни в чем не обвиняют, но я сказала им, что перекрасила Гарру. Так что… Не знаю…
И я одним глотком на треть опустошаю бокал.
— А ты? Тебе что в полиции сказали?
— О чем?
— Ну… насчет вопросов, которые после вскрытия могли появиться…
— Пока ничего, — говорит она, все так же глядя на свои руки.
Потом добавляет, наконец сжалившись:
— Адвокат сказал, если нас не будут беспокоить оттуда в течение месяца-двух, можно считать, что все обошлось.
— Так ты все-таки наняла адвоката?
— Дэн сосватал.
Вот ведь как получается. Доведись мне биться об заклад, кому из дам семейства Циммер понадобился бы адвокат по уголовным делам, я ошиблась бы. Дважды причем.
* * *
Утром я звоню в Миннеаполис.
— Роджер?
Я доподлинно знаю, что это он, но не здороваться же. Я благодарна уже за то, что это он взял трубку, а не Соня. Не знаю, почему меня так ранит звук ее голоса. Однако больно почти физически.
— Аннемари, — отзывается он. — А я как раз надеялся, что ты позвонишь.
— Неужели?
— Даже очень. Благополучно доехала?
Я не нахожу слов. Как ответить? Как объяснить ему, что я спустилась в адскую бездну и думала, что выбралась из нее, но обнаружила, что вниз еще лететь и лететь…
— Все нормально, — отвечаю я.
— Ну хорошо, — говорит он и замолкает.
Потом говорит:
— Я тебе должен рассказать кое о чем.
— Так…
Если он сейчас заявит, что у них там будет двойня, ей-богу, я точно кого-нибудь убью.
— Да нет, новости приятные, так что не волнуйся, — торопливо отзывается он. — Во-первых, вроде бы нашелся покупатель для дома.
— Так, — снова говорю я.
— Процента на четыре меньше того, что мы рассчитывали получить, но, думаю, следует согласиться.
— Ну… наверное, раз ты так считаешь, — говорю я.
— Я тебе факсом перешлю то, что ты должна подписать.
— Хорошо. Договорились.
— Другая новость касается Евы. Я уговорил ее вернуться в Нью-Гэмпшир.
— Роджер… — произношу я, и мой голос срывается.
— Погоди, Аннемари, она не обещала, что насовсем. Но на похороны она точно приедет.
У меня снова пропадает дар речи, и он ошибочно думает, что я сержусь.
— Ну ты же ее знаешь, — продолжает он торопливо. — Она как бы перешагнула черту, и теперь это вопрос самолюбия. Она не хочет, чтобы ее как бы заставили пойти на попятный. Но все-таки это шаг в правильном направлении. Я хочу купить ей билет в оба конца… погоди сердиться, так дешевле. Опять же, пускай думает, будто мы с ней считаемся. Приедет к тебе — тут ты ее и возьмешь в оборот…
Я склоняю голову на руку.
— Хорошо, — говорю я еле слышно. — Спасибо…
И неожиданно для себя самой выговариваю кое-что еще.
— Роджер…
— Да?
— Прости меня.
— За что?..
Он удивлен и не может сообразить, что к чему.
— За все.
И я не кривлю душой. Ну вот ни чуточки…
* * *
День тянется нескончаемо. Я не знаю, куда себя деть. Я даже не могу в конюшню пойти. Я там больше не работаю. И потом — как войти туда, когда там нет Гарры?..
И в доме тоже не лучше. Все здесь напоминает о папе. Занавески на дверях бывшей столовой, направляющая на потолке… Не говоря уже о свидетельствах его жизни до болезни. Это меня особенно расстраивает.
Около полудня я торчу на заднем крыльце. Солнце печет немилосердно, но убежища я не ищу.
Я тычу пальцем в мамины подвесные горшки с цветами и иду искать ведерко для полива.
Оно обнаруживается под раковиной. На каждый горшок уходит полное ведерко, прежде чем вода начинает подтекать снизу.
Я отступаю на шаг, любуясь цветами. У Мутти здорово получается с растениями. Из меня садовод никудышный, но даже я знаю, как трудно вырастить петуньи. Очень даже трудно. Их надо без конца подрезать и убирать отмершие побеги, едва ли не вслух им каждый день книжки читать. Не то однажды вы придете их проведать и обнаружите, что они тихо увяли. Обычно это происходит в середине лета, причем очень быстро и неожиданно. Стебельки вянут и съеживаются, а цветки превращаются в кусочки мятой бумаги.
Это может произойти у кого угодно, но только не у Мутти. У нее они до самого октября будут цвести. Они роскошно свисают, такие пышные, что не видно горшков. Сплошные шапки ярко-фиолетовых раструбов.
От нечего делать я начинаю собирать увядшие цветки. Потом снимаю один горшок и несу его на крыльцо. Просунув руку сквозь сплошную массу стеблей, я бережно переношу горшок через перила и ставлю его на ступеньки. Так я могу добраться до каждого растения.
Я только-только возвращаю первый горшок на место и берусь за второй, когда вижу Мутти, идущую по дорожке к дому. Я заранее радуюсь — сейчас она увидит меня хоть за каким-то полезным занятием.
— Что это ты делаешь? — резким тоном спрашивает она, поднявшись по пандусу и замечая разноцветную кучку у моих ног.
— Отмершие веточки убираю, — говорю я, продолжая щипать.
— Это бутоны!
Я замираю и в ужасе смотрю вниз. Пестрые граммофончики, такие нежно-складчатые, что выглядят отцветшими, а не едва распустившимися.
— Господи, Мутти, прости, я правда подумала… я считала… Мутти, — произношу я беспомощно.
— Оставь, — говорит она.
Дотягивается и выдергивает корзинку у меня из рук.
Я молча смотрю ей в спину, пока она вешает горшок на место. Перейдя к другому горшку, она осматривает учиненное разорение.
— Прости, Мутти…
— Да ладно, — говорит она и отряхивает руки о штаны.
Потом поворачивается ко мне.
— Кремом от загара намазалась?
— Нет…
— Сгоришь. Пошли в дом.
Я плетусь за ней, чувствуя себя очень несчастной.
Она включает кофейник и присаживается за стол. Я опускаюсь на пол в углу и глажу подбежавшую собачку.
Гарриет, по крайней мере, еще любит меня. Гарриет, вероятно, даже считает меня полезной. Я ведь ее корзинку из дому привезла…
Когда кофейник перестает булькать, Мутти поднимается и наполняет две чашки. Добавляет в мою сахар и сливки и ставит обе на стол. И похлопывает по столу в том месте, куда, по ее мнению, я должна сесть.
— Ну и каковы твои планы? — спрашивает она, когда я повинуюсь.
— Что ты имеешь в виду?
— Куда ты думаешь отправиться?
— Когда? О чем ты вообще?
— Ну, чтобы жить, — говорит она.
— А я думала, что я тут останусь, — отвечаю я пришибленно.
— Не получится. Я продаю ферму.
— Ты… что? Что ты сказала?
— Я продаю ферму.
— Ты не можешь! Вы с папой всю жизнь в нее вложили! Что он сказал бы, если бы знал?
— А выбор у меня есть?
Сердце у меня так и падает.
— Что ты имеешь в виду?
— Мне не справиться с выплатами. И лошадей не прокормить…
— Но…
— Я продала все запасы, чтобы расплатиться с конюхами. В денниках пусто. И тренер уволился.
— Что?..
Мутти смотрит мне прямо в глаза.
— Он что, тебе не сказал?
— Нет!
Он ничего не сказал мне. Даже когда собирался заняться со мной любовью. Я ошеломлена.
— Но когда?.. И почему?..
— В день твоего возвращения, — отвечает она. — Думается, он счел здешнюю ситуацию далеко не идеальной для работы. Банк не принял чек, которым с ним расплатились. И всю прошлую неделю он денники чистил вместо того, чтобы уроки давать…
— Господи…
— Он сделал месячное уведомление.
— Мутти, не продавай!
— А что мне еще делать? — спрашивает она.
Она поджала губы, руки крепко держат чашку. Мутти так и не притронулась к кофе.
Я отставляю чашку и наклоняюсь, кладу руки на стол. Потом опускаю голову. Столешница приятно холодит лоб.
Весь мой мир неожиданно съезжает с катушек. Готово рухнуть прежде незыблемое. Боже, боже, если Мутти продаст ферму, дом моего детства…
Я поднимаю голову так резко, что волосы падают на лицо.
— Мутти, — быстро говорю я.
Хватаю ее за руку и крепко держу.
— Мутти, послушай. Не надо ничего продавать.
Она смотрит на наши сомкнутые руки. Она потрясена, но высвободиться не пытается.
Я сдуваю волосы с глаз, но они тут же падают обратно. И плевать. У меня есть план.
— Я серьезно, — говорю я. — Мы продаем дом в Миннеаполисе, уже есть покупатель. Если все состоится, у меня будет куча денег. Наличными. Совсем скоро. Вот и используем на доброе дело.
— Зачем? — говорит она.
Звучит немного двусмысленно, но я-то понимаю, что она имеет в виду. Она хочет сказать — на что это тебе?
К ней успело вернуться ледяное самообладание. Ее рука все еще зажата в моей, но пальцы безжизненные и холодные. Мутти сидит совершенно неподвижно.
