Протекание и распадение были неприятны. Отвратительны. Так хотелось прервать их, что впору было на костер. Хотя имелись варианты.
– Приска, присказка, прискакала, – повторил Васька. – И ускакала! Это был шаг поступательный, отвлекающий от протекания и распадения. Васька встрепенулся и поднялся с кровати.
– Последний вечерочек, – вздохнул он, – перед починкой. Хлопну бутылец на добрую память.
Поблуждав по галереям, коридорам, анфиладам, спустился крутой лестницей в подземелье. О, подобные темницы редки! Не только вечер, но и последние минуты жизни отрадно скоротать здесь. Под ногами пушистые ковры в облаках, созвездиях и птицекрылых дирижаблях, мягкие кожаные кресла с обогревом, охлаждением и телевизорами в подлокотниках, автоматические треугольно-овальные столики, гадающие на картах и по руке, бассейн с девятым валом, лампы под теплыми оранжевыми абажурами, в углу одинокий контрабас, расписанный серафимами в сомбреро, и длинная, – как медленный ночной пассажирский поезд, в котором светятся окошки, где пьют чай и выпивают, режут колбасу, выламывают курьи ножки, лупят яйца, сушат простыню, ложатся спать, задергивая занавески, – стойка бара.
Чего еще желать протечно-распадному человеку?
Васька упал в кресло. И тут же, чинно ступая, как барс, приблизился седовласый, просто красивый сеньор, который по виду мог быть кем угодно – нобелевским лауреатом, магнатом, стоиком, лордом, пэром, мэром – только не официантом. Тем не менее он спросил с полупоклоном:
– Ке десеа устед?[32]
– Дринк! – привычно сказал Васька, а подумав, добавил: – Мучо-мучо![33]
Официант откланялся и через минуту вернулся, катя колесную бутылку виски величиною с контрабас.
То ли Васька вложил слишком сильное чувство в «мучо-мучо», то ли официант был ложный, а на самом-то деле какой-нибудь все же трехнутый пэромэр, но, притормозив бутылку у столика, он навсегда, как по звонку, исчез в подземельных глубинах. А Васька остался на растерзание, лицом к лицу – трудно сказать, с чем. Точные величины – чекушка, пинта, галлон, бочонок, цистерна, море – окиян – здесь бессильны, не передают образное содержание того, с чем-кем предстояло сразиться. Это был монстр чайного цвета! Контрабас алкоголя! Кто бы рискнул дать в морду контрабасу? А Васька, не колеблясь, свернул башку. Так начался поединок.
Васька бил залпами из маленьких пятидесятиграммовых орудий. Но монстр не уязвлялся, а только крепчал и ячменел, нанося удары по вискам. Слегка контуженый Васька взял нарезную вазочку крупного дальнобойного калибра, да и шарахнул, закусив бумажной розой. Монстр покачнулся. Но и бедного Ваську отбросило волной мимо кресла. Они заключили договор о временном перемирии, и Васька пополз в санчасть. Да сбился.
Был длинный белый, все сужающийся туннель, потом маленькая дверца, в которую, ругая здешние порядки, на четвереньках еле протиснулся, за нею – мрак. Васька думал, что еще соображает, и вглядывался в темноту. Вскоре он различил деревянные колонки, меж которых шли рельсы. Сильно удивленный изучал ближайший. Погладил, нюхнул, прислушался, уложив ухо. «Метро, – догадался в конце концов. – В какую сторону до „Парка культуры?“ Подумавши, ответил:
– Зависит, откуда ты, парень, приехал.
Мысль была настолько трезвой, что хотелось продолжить беседу:
– Чудак ты, чудак, поездов не будет!
– Как так? А последний, с путейцами?
– Провезли путейцев-то, покуда рельсу нюхал. Ножками! По шпалам.
– Сам давай ножками! А я оказии дождусь.
Васька с Васькой еще бы долго препирались, как вдруг заслышали механическое движение, и вынырнул шибко бежавший вагончик, откуда торчала голова, покрытая широкополой шляпой с перьями.
Поравнявшись, она взмахнула шляпою, заорала – «Гей, славяне! – и унеслась во тьму.
– Мог бы подбросить до «Парка»! – огорчился Васька. – Не треснул бы! Вот тебе и оказия – шляпа с перьями!
Не успели они распалиться, а вагончик уже тарахтел обратно, теперь пустой. Достигнув Васек, тормознул так, что искры посыпались. И откуда-то сбоку, причем с другого, возник щуплый, маленький, в поизносившейся одежонке чудаковатый типчик – замухрышка с перьями. Зато взгляд его был тяжел, пронзителен и ощущался кругообразно, со всех подветренных сторон. Но Ваську после битвы с контрабасом взгляды не прошибали.
– Что же вы носитесь, как угорелые! – укоризненно сказал он, почуяв сразу запах пожарища. – Подбирали бы отставший народ!
– Больно гордые! Шлепа у них! – встрял другой, задетый широкополостью.
– Не кипятись, Васек! Уважай немощность. Гляди, в чем только у чудака душа держится!
– В перьях! Чудак с буквы мэ!
Замухрышка с молчаливым интересом прислушивался к беседе, а тут подал загробный голос:
– Как будет с эм? Чумак? Ошибаетесь, милейший, перед вами не чумак, а призрак!
– Новость! – удивился Васька. – И кого, если не секрет, представляете?
– Призрак дона Хосе де ла Борда, к вашим услугам! – поклонился он, размахнувшись шляпой.
– А чего в метро занесло? – не унимался другой. – Призракам запрещено по технике безопасности!
– Ты достал уже! – сказал Васька. – Сердечней надо с безутешным призраком!
– Да шутил я! Хотел в кои-то веки с призраком пошутить! – воскликнул другой. – Сейчас облобызаю сердечно!
И он кинулся, но, конечно, промахнулся, да так и замер с раскрытыми объятьями и губами в трубочку.
– Хе-хе-хе! – усмехнулся дон Борда. – Веселые вы ребята! Хотя вас всего один, а шумите в моей шахте, как трое.
– Разве нас один? – огорчился Васька. – А я-то думал, по меньшей мере, два. Грустно одному в шахте!
– Грустно, грустно одному, – эхом отозвался призрак.
Васька сделал реверанс типа книксена с нансеном и амундсеном:
– Милостиво прошу по рюмашке, сеньор! В одиночку, сами понимаете, – дегенеративно!
Он все же оскальзывался в неглубокие контужные провалы и, выбравшись, едва признал дона Борда. Напудренный парик, богатый камзол с кружевами, серебряные чулки…
– Угощаю, милейший! Четверть тысячелетия вина не пригублял!
«И мне такое предстоит!» – с ужасом от цифры подумал Васька.
В баре по-прежнему было уютно, пусто, и алкогольный янтарный монстр предвкушал скорую, легкую победу. Но Васька получил подкрепление – второй призрачный фронт.
Усевшись в кожаное кресло, как в дот, дон Борда обрушил шквальный скорострельный огонь. Не утратил за два с половиной века сноровку – она, видать, навсегда в крови. Да и какая у призрака кровь? Чистая энергия, которую не сбить с катушек. Видел ли кто-нибудь энергию на бровях? Дон Борда расслабился, повеселел, но не более.
– В какие сферы не войду я, – подмигивал он. – Везде мне видятся друзья.
– А сколько нас, друзей-то?
– Вас, милейший, не более одного!
– И не менее двух, – соглашался Васька, стремясь обнять дона.
Поддав, как следует, монстру по морде, почти опустошив, они хитро сманеврировали – якобы отступили. А сами пошли кататься на вагонетке по забоям, отвалам, шурфам и канавкам. Дон Борда очень раскрепостился, говорил милые глупости, вроде – «неправильна моя призрачная жизнь!» – пускался вприсядку, сбросив камзол, и кувыркался гимнастически на рельсах. С воплями и прибаутками, каких не слыхали мексиканские недра, они бегали вперегонки, играли в салочки и жмурки. Дон Борда не жульничал. Напротив, уступал дорогу, не подглядывал и по мере сил сгущался под осаливание. Словом, на редкость приличный призрак старого доброго воспитания, с легкой французской чудинкой и суеверностью.
– Показал бы тебе, Васенька, пару кладов по дружбе, да сомневаюсь.
– Покажи один, добрый призрак! Наследство есть. Еще бы клад и выигрыш в лотерею!
– Один не могу, – вздыхал дон Борда. – Сперли! Могу пару, но, поверь, опасно. Плохая примета.
– Как знаешь! Пошли добивать!
Но монстра прикончила Шурочка, поджидая Ваську. Призрак, сказав «адьос», умело растворился. Пытался и Васька, но не успел. Шурочка ухватила под руки и потащила прочь по крутой лестнице, удивляясь, какой он легкий, даже на бровях. Кажется, чей-то дух, не мало их тут собралось, помогал ей направленным полем.
