Но все это было слишком сложно выразить словами. Иногда он набрасывал пару абзацев, а когда перечитывал, ему чудилось, что в написанном явственно сквозит сочувствие к крайне правым; потом, через полчаса, снова заглядывал в текст, и теперь ему уже казалось, что под этим мог бы подписаться радикальный левак. Различие между двумя подходами — между любыми подходами — стиралось. Когда же Филип пытался с предельной объективностью охватить явления во всей полноте, ему мерещилось, что он превращается в Бенжамена, автора шедевра, который вечно создается и никогда не будет завершен. И кстати, придуманное Бенжаменом сплетение слов и музыки — если уж говорить о прецедентах — прямиком отсылало к вагнеровской Gesamtkunstwerk,[21] концепции, более чем уютно уживавшейся с нацистской идеологией. Только этого не хватало! У Филипа опускались руки. Он почувствовал себя куда лучше, когда снова вернулся к рубрике «В городе». Ему давно хотелось написать серию заметок о водном бассейне на Газ-стрит — о том, как в начале девятнадцатого века эта сеть каналов стала свидетелем жестокой конкуренции между управляющими компаниями. С такой задачей Филип наверняка управится. И почему бы ему не искать прибежище в том, что он понимает, в том, что поддается познанию.
* * *
Как-то вечером, в тот период, когда Филип, не жалея сил, собирал материалы для книги, Кэрол задала ему странный вопрос:
— Почему ты так увлечен всем этим? Филип в который раз поведал о тепле и радушии, царящих в доме Стива, и о том, как его затошнило, когда он прочел анонимные пасквили об этой семье.
— Да, но зачем с этим возиться? Те, кто на такое способен, — подонки, шваль. А твоя книга может сделать их гламурными персонажами.
— Ну, расизм не желает исчезать. Подтверждение тому — письма, присланные Стиву. Или дело Эррола Макгована. Так что кто-то должен этим заниматься.
— Но в некотором смысле то, чем ты занимаешься, не расизм. Понимаешь, расизм повсюду, но он о себе не заявляет. Если хочешь увидеть настоящий расизм, съезди в глубинку или прорвись на ужин в клуб Ротари. Там полно белых британцев из среднего класса, которые изначально не любят черных, — не любят никого, кто от них отличается, — но они хорошо устроены, их жизнь идет по плану, поэтому им нет нужды громко кричать о своих пристрастиях: разве что прочтут «Дейли мейл»,[22] а потом выпустят пар за барной стойкой в гольф-клубе. Вот это расизм. А люди, о которых ты говоришь, люди, которые вступают в организации, ходят на демонстрации и дерутся на улицах, те, что высказываются открыто, — это совсем другая история. Эти люди в беде. Их страх и ощущение беспомощности столь сильны, что они не могут с ними сладить. Для того и разводят бурную деятельность — чтобы их страх заметили.
— Ты хочешь сказать, — Филип покусывал кончик карандаша, — что «Комбэт 18» — это крик о помощи?
— Я хочу сказать, — Кэрол положила руку ему на плечо, — что я тебя знаю, Фил. Ты не умеешь писать о политике, об идеологии. Для тебя это чересчур абстрактно. Тебе интересны люди. О них и должна идти речь в твоей книге, если ты ее когда-нибудь напишешь: что приводит людей на такие позиции? И по-моему, ты увлекся этой темой, потому что вдруг увидел возможность кое-что выяснить для себя.
— Выяснить? Что?
— Не знаю. Разгадать какую-то загадку. Решить головоломку, мучившую тебя долгие годы. Вот почему книга так тебя захватила.
Филип нахмурился, не совсем понимая, что Кэрол имеет в виду, но не отмахнулся от ее слов и, более того, вспомнил их от первого до последнего, когда ноябрьским утром вскрыл письмо от Бенжамена и узнал о его находке в Дорсете.
* * *
Дорогой Фил (писал Бенжамен),
Гардинг жив-здоров!
Во всяком случае, был таковым семь лет назад.
Прошлую неделю я провел в Дорсете с мамой, папой, Лоис и ее дочерью Софи. Мы жили в старом замке, где было полно книг с отзывами посетителей. И однажды ночью Софи, читая их, обнаружила вот это! Как считаешь, это наш парень, а?
Всего доброго, Бенжамен.
К письму прилагалась ксерокопия записи из книги отзывов на четырех страницах:
13-17 марта 1995 г.
Говорят, дом англичанина — его крепость, и как бы я хотел, чтобы так оно и было. Увы, сейчас, когда я это пишу, мой дом (куда очень скоро, всего через пару часов, я вернусь с тяжким сердцем) — обветшавший трейлер на голом Северо-Восточном побережье Англии, навечно припаркованный в чистом поле, продуваемом всеми ветрами, ярдах в двадцати от ядерного реактора, и снабженный столь проблемными — с физической и психологической точек зрения — санитарными удобствами, каких я не видывал за семьдесят пять лет своего бессмысленного и беспросветного существования.
О, неужто последний из рода Пуси-Гамильтонов опустился до такого убожества!
И сколько же радости принесли мне те три дня, что я пробыл в этом благородном поместье! Ах, если бы я только мог поделиться этой радостью с Глэдис, моей покойной и бесконечно оплакиваемой преданной женой и истинной леди! Моей покойной бывшей женой, надобно уточнить. И дело вовсе не в том, что она обожала наряжаться в латекс (хотя, должен признаться, два-три раза я лично поощрял ее переодевания в ту безмятежную и навеки запечатленную в моей памяти пору, когда я был секретарем «Общества фетишистов: резина и узлы Саттон-Колдфилда»;[23] в нашем кружке собирались респектабельные граждане, честные налогоплательщики для сугубо консенсусного времяпрепровождения, но тем не менее общество было со скандалом закрыто полицией нравов Западного Мидлендса, несмотря на то что начальник отделения являлся его наиболее активным членом. О tempora, о mores!). Итак… на чем я остановился? Ах да! Я вспоминал о Глэдис, но не по этой, а по двум иным причинам: во-первых, потому, что она отошла в мир иной (умерла, с прискорбием сообщаю, спустя несколько дней после шестьдесят седьмого дня рождения, когда ей на голову упал майский шест во время языческого праздника плодородия, проходившего с серьезными нарушениями регламента); а во-вторых, потому, что — даже сейчас мне тяжело выводить эти слова на бумаге — она предпочла оставить меня, бросить своего верного спутника жизни накануне нашей рубиновой свадьбы. Мы прожили вместе сорок лет!
Обстоятельства, сопутствующие нашему разрыву, широко освещались в прессе. К семейному разладу привело самое пустяковое недоразумение. В то лето, во время нашего идиллического, по всем прочим параметрам, отдыха в Северном Корнуолле, где мы предавались травле барсуков, я повез Глэдис в уединенную бухту (главным образом для того, чтобы повидаться с моим добрым приятелем майором Гарри Хантингтоном-Дауном по прозвищу Картечь, который тогда сколачивал в корнуолльской глуши частную армию); после визита к майору мы с Глэдис отправились прогуляться по пляжу. Там я уговорил ее разоблачиться почти полностью — замечу, долго уговаривать не пришлось, а ежели начистоту, она всегда была готова отдаться любому за полпинты «Старого особого» и горстку маринованного лука; не то чтобы ее добродетель истрепалась до дыр, скорее лишь зияла прорехами в некоторых местах, — а затем предложил ей попозировать для серии высокохудожественных снимков. Фотографировал я сам, а помогала мне девочка-скаут, моя старая знакомая, которой я всецело доверял (из головы вылетело, как ее звали).
Глэдис полагала, что снимается исключительно развлечения ради и на всеобщее обозрение эти фотографии никогда не попадут, — разве что она вставит одну-другую в рамку и водрузит на каминную полку в башне Гамильтонов, дабы гостям, собравшимся на партию в бридж, было что обсудить за канапе с дикой зайчатиной, когда прочие темы для беседы иссякнут. Однако, изучив итоги фотосессии, я принял иное решение. В том продвинутом возрасте назвать Глэдис привлекательной женщиной было бы изрядным преувеличением: жизнь она вела насыщенную и рассеянную, и разрушительное время жестоко отомстило ее телу, которое даже в расцвете молодости возбуждало во мне скорее трепетное изумление вкупе с медицинским любопытством, нежели пылкий зов плоти. И все же мне подумалось, что определенного сорта бедолаги, а также горемыки-извращенцы — к примеру, заключенные, отбывающие длительный срок в колонии строгого режима, либо престарелые монахи-бенедектинцы с серьезными дефектами зрения — способны, хлебнув крепкого напитка, отыскать в обнаженных формах Глэдис нечто, что в конце долгого изнурительного дня покажется их изголодавшемуся нёбу деликатесом. Поэтому я решил опубликовать снимки. Немного времени спустя я подал их в качестве темы в первом выпуске моего нового издательского начинания — журнала под названием «Арийские прелести», в котором лучшие образцы жесткого порно перемежались самыми актуальными неонацистскими новостями, очерками и комментариями и который, по неведомым мне по сей день причинам, так и захватил воображение читающей публики.
