— Почему это чуждой? Я уже в пятилетнем возрасте вовсю раздавал листовки и бесплатные газеты на улице.
— Ваш маковый галстук частенько мелькает в ночных клубах, и ведет он там себя, по слухам, крайне вызывающе. Ваше имя не сходит с газетных передовиц, и все больше по поводу эпатажных выходок и скандальных заявлений. Это сознательный шаг с вашей стороны — игра в одиозную особу? Или это имманентное ваше состояние?
— Я люблю клубную жизнь и веселые компании, что здесь плохого? А мой галстук, как вы верно подметили в самом начале, вообще бесподобен.
— Вы считаете себя сюрреалистом?
— Нет.
— А критики утверждают обратное. Кто-то даже вспомнил известное выражение Пикассо, про то, что сюрреализм — это когда берется голубка и засовывается в задницу начальника вокзала. Вас не смущают такие сильные сравнения?
— Если память мне не изменяет, Пикассо и сам рисовал голубок. Так что по поводу задниц у меня есть нехорошее подозрение, что берется голубка и оттуда извлекается.
— Однако!
— Однако — поменьше бы художники работали языком, и побольше — кистью.
— Это правда, что поклонники вашего творчества в скором времени смогут любоваться своим кумиром на каждом втором билборде страны?
— Неправда. На каждом.
— Участие в рекламной кампании не кажется вам делом зазорным, опошляющим светлый образ творца?
— Многие известные люди этим занимаются, ничуть не опошляя светлый образ.
— Да, но часы и духи — это все-таки не стиральный порошок, довольно скверного качества к тому же.
— Насчет качества я бы на вашем месте был поосторожнее. А в остальном — это ведь прекрасно, что не часы с духами! Порошок — это ближе к народу, к читателю, к «волнам всеобщего недоумения», которые, конечно, понимают, что деньги лишними быть не могут.
— Довольно странно слышать это от вас.
— Не отождествляйте меня с моими героями.
— То есть, все, что они говорили, — ложь? Их мыслей и чувств вы не разделяете?
— В общем, нет. Только давайте без патетики.
— Хорошо. Тогда откройте секрет: как вам удается в бесконечной веренице вечеринок, фотосессий и интервью выкроить время на творчество?
— Творец остается творцом даже перед камерой и с коктейлем в руках.
— Если уж зашла речь о коктейлях… Расскажите немного о вашей литературной кухне. Где черпаете вдохновение?
— Половником из кастрюли. Нет, если серьезно, вдохновение — это такой же литературный вымысел, как Бог и чистая совесть. Этакая, знаете, отмазка прокутившего аванс писателя перед разъяренным издателем. Никакого вдохновения не существует. Я просто сажусь и пишу — работа у меня такая.
— А как же сродная деятельность? Только не говорите, что это тоже вымысел.
— Тогда я скромно промолчу.
— Вы поклонник Вима Вендерса — признанного короля роуд-муви. Ваша книга в некотором смысле — тоже роуд-муви. А что по части идей? Какие послания вы закладываете в свои произведения? Верите, как Вендерс, в то, что каждый человек волен изменить свою судьбу?
— Я не поклонник Вима Вендерса. И если уж совсем начистоту: я ни одной его картины не видел.
— Но как же… Критики наперебой отмечают его неоспоримое на вас влияние.
— Критики много чего отмечают, и все мимо кассы.
— Джон Фаулз в «Кротовых норах» писал: «Я не думаю о себе как о человеке, который „бросает работу, чтобы быть писателем“. Я бросаю работу, чтобы наконец-то быть». Ваша героиня могла бы сказать то же самое?
— Моя героиня — девушка очень простая и темная, и вряд ли бы она могла сказать то же, что сказал такой маститый писатель, как Фаулз. Вы решили меня забомбить афоризмами великих? Давайте лучше спустимся с Олимпа и поговорим обо мне. Или о моем галстуке.
— Но все-таки.
— Говорю же вам, моя героиня — особа фантастическая и невозможная. Так что у нее и спрашивайте.
— У кого спрашивать? Вы ведь ее убили.
— Я?
— А кто же?
— Ну, мы-то с вами знаем, кто.
— Нет, откровенно говоря. Это, кстати, одна из главных претензий к вашей книге — ее «куртуазная, расхристанная запутанность», как выразился Арсений Чуб в своей рецензии, остроумно озаглавленной «Трое в котелках». А Тарас Паланюк в свою очередь пишет, что «он ли ее укокошил, она ли его, все они умерли, или, того хуже, все они живы, разобраться совершенно невозможно».
— Ну, не знаю. А критики разве читают рецензируемые ими книги?
— Возвращаясь к теме убийства: похоже, устранение главного героя своего произведения становится некой идеей фикс для современного писателя.
— А что ж вы хотите — специфика профессии. Писатель находится в непрерывном процессе деторождения и детоубийства.
— Прямо работник ножа и топора какой-то.
— Или акушер-самоучка.
— Сам себя обслуживающий?
— Выходит, что да.
— Ваши герои — довольно странные люди. Они очень инфантильны, по словам того же Паланюка, «практически лишены витальности и при этом ужасно инфантильны».
— Какой витальный полет мысли! Прямо упражнение на брусьях, а не рецензия. Я смотрю, ваш этот Паланюк изрядно поупражнялся на моей книжке.
— А что ж вы хотите — специфика профессии. Критик находится в непрерывном процессе таланторождения и талантоубийства.
— Туше.
— Так что же ваши инфантильные герои: вы упорно пресекаете любые попытки подыскать для них прототипы. Неужели все эти люди — alter ego автора?
— Разумеется. Темные рытвины его извилистого сознания.
— А в окололитературных кругах поговаривают, что главный герой списан с вашего близкого друга, тоже писателя, шесть лет назад прошумевшего на всю Европу.
— Чушь. Это две совершенно полярные личности.
— А еще в тех же кругах бытует мнение, что стилистика вашей книги имеет тот же источник.
— Мнение это ошибочное и оскорбительное. Что еще говорят ваши окололитературные круги?
— Говорят о вашем друге. Это правда, что он находится в лечебнице для душевнобольных после неудачной попытки самоубийства?
— Правда лишь отчасти. Он действительно находится в одном очень хорошем доме-интернате для психоневрологических больных. Что касается самоубийства, то это ловкое изобретение желтой прессы, за которое, при желании, можно и по судам затаскать. Я не знаю всех подробностей, но дело обстоит примерно так: мой друг оставил чайник без присмотра и уснул, чайник закипел, вода хлынула через носик, огонь потух, а газ продолжал выходить. И если бы не разбитое окно в комнате, где он спал, и любопытная соседка, последствия могли быть еще более плачевными.
— Разбитое окно?
— Да, ему накануне разбили окно. Очень кстати. По словам все той же соседки, какой-то не то рыжий, не то русый мальчишка. Она, впрочем, подслеповата — женщина в летах, мало ли что могло привидеться…
— Печальная история.
— Да. Мой друг всегда недолюбливал чайники со свистками, и вот к чему это привело.
— Вам это кажется забавным?
— Мне это кажется самонадеянным.
— Но газ не объясняет сумасшествия.
— Сумасшествие вообще труднообъяснимо. Мой друг был истощен — физически и морально — уже давно. Происшествие с газом стало катализатором.
— Вы часто с ним видитесь? Есть надежда на выздоровление?
— Последние полгода я был крайне занят, но мой секретарь часто звонит его лечащему врачу и все подробности мне сообщает. Надежды, к сожалению, очень слабые.
— По поводу главной героини: говорят, что она тоже вроде бы списана с вашего друга.
— Моя героиня мертва — вот вам мой ответ.
— А книга? Как насчет нее?
— Как сказал профессор Уотерпруф: «Книги живут дольше девушек».
— Женя, ты что там смотришь? Новости? Выключай немедленно! Виталий Александрович сказал, чтоб никаких новостей и близко!
— Это не новости.
— Все равно. Выключай, на сегодня хватит.
— Там интервью берут у моего знакомого.
— Опять твои фокусы?
— Нет, не опять. Это совсем другое. Это Женька. Он ко мне приходил.
— Не помню.
— Галстук с маками.
— А! Женечка! Как же, как же. Очень приятный молодой человек. И такой вежливый. А какие цветы он мне один раз принес! Жаль, что больше к тебе не приходит, дурья ты башка. И что же он там рассказывает?
— Забивает всем баки.
— А ну-ка… Женя, это мультики…
— А только что было интервью.
— Женя…
— Вы не нашли мои блокноты?
— Не было у тебя никаких блокнотов.
— Они мне нужны. Там очень важные записи.
— В любом случае, писать тебе тоже не разрешали.
— Скажите лучше, что мне разрешали? Что-то не припомню ни одного прецедента.
— Можешь смотреть в окно.
— Вэри дякую.
— Тогда лежи и спи. Тебе полезно.
— Я не могу больше спать, я выспался на девять жизней вперед. Мне все запретили. Все, что создает хотя бы жалкое подобие жизни. Почему я не могу писать?
