Всего наилучшего, Дуг».
Я обхватил голову руками, в ужасе от того, что приключилось с моей женой. Да, ее слова «Так ему и надо» больно жалили. Но все равно я боялся за нее.
Покинув кафе, я решил поехать на улицу Линне на такси. Дорога была свободная, и мы домчались до места меньше чем за двадцать минут. Я взглянул на часы: 4:58. Побродив возле дома две минуты, я глотнул воздуха, чтобы выровнять дыхание, и набрал код замка.
Дверь щелкнула и отворилась. Я оглядел внутренний дворик. Ничего не изменилось. В будке сидел консьерж, с которым мы вчера поскандалили. Он таращился на меня. Или сквозь меня? Я подошел к окошку и три раза постучал в стекло. Никакой реакции. Лицо консьержа было отсутствующим, как будто он находился в ступоре. Я зашел в будку, положил руку ему на плечо. Плечо было теплым на ощупь — но старик даже не вздрогнул.
— Вы слышите меня? — крикнул я.
Его взгляд по-прежнему был застывшим, тело неподвижным.
Я почувствовал, как меня пробирает озноб. Пятясь назад я выбрался из будки. Уходи… уходи сейчас же. Но, когда я дернул дверь на улицу, она оказалась запертой. Я сражался с ней минут пять.
Ты не можешь открыть ее, потому что не можешь так просто уйти.
Я огляделся по сторонам в поисках другого выхода. Его не было. Тогда я уставился на лестницу, ведущую к квартире Маргит. Теперь у тебя точно нет выбора. Ты должен подняться туда.
По пути к ее квартире я звонил в каждую дверь. Но мне никто не открыл. А раньше я слышал соседей? Задумывался ли о том, что в доме кто-то живет? Или…
Только я ступил на лестничную площадку ее этажа, дверь распахнулась. Маргит стояла на пороге в своем черном кружевном пеньюаре, на губах блуждала сардоническая улыбка.
— Разве я не говорила тебе, что сюда можно приходить только в назначенное время?
Ее голос был тихим и спокойным. Улыбка становилась шире. Я подошел к ней и крепко поцеловал в губы.
— На вкус ты настоящая, — сказал я.
— Неужели? — Она увлекла меня в гостиную.
Когда мы сели на диван, она взяла мою руку и положила ее себе между ног.
— А на ощупь?
Я сунул палец во влагалище. Маргит застонала.
— Кажется, да, — сказал я и поцеловал ее в шею.
— Но между нами есть одна большая разница, Гарри.
— Ты о чем?
— Резким движением Маргит оттолкнула меня. Пошатнувшись, я успел заметить, как в ее руке блеснуло лезвие опасной бритвы. Оно приближалось ко мне и в следующее мгновение царапнуло руку.
— Черт, — вскрикнул я, увидев, как из раны сочится кровь.
— Разница в том…
Она подняла бритву и провела по своему горлу. Я снова вскрикнул… но тотчас замер, обескураженный, потому что… крови не было.
— Теперь понял, Гарри? — спросила она и провела бритвой по своему левому запястью, глубоко врезаясь в кожу. И опять — ни следа.
— Разница в том, что ты кровоточишь, а я — нет.
— Ну, так что ты хочешь узнать? — спросила Маргит.
— Все, — сказал я.
— Все? — резко хохотнула она. — Как будто это может объяснить…
— Ты мертвая?
— Выпей, Гарри.
Она подвинула мне бутылку виски.
— К черту твое виски, — сказал я. — Так ты мертвая?
Мы сидели на диване. Прошло несколько минут после ее экспериментов с бритвой. Моя рука была перевязана. Маргит настояла на том, чтобы забинтовать рану. Я был в шоке — и от боли в руке, и от ее… бескровного самоубийства, совершенного на моих глазах.
— Ну как, болит? — спросила она, подливая мне виски.
— Болит, — ответил я, опрокидывая в себя алкоголь.
— Не думаю, что задеты сухожилия… — Она взяла мою руку, чтобы проверить подвижность.
— Отличная новость. Так ты мертвая?
Она снова наполнила мой стакан. Я выпил.
— Что тебе сказали в полиции?
— Что ты зарезала Дюпрэ и оставила записку: «За Юдит и Золтана». Это правда?
— Правда.
— А потом ты сбежала в Венгрию, где выследила Бодо и Ловаса.
— И это правда.
— Они показали мне отчеты венгерской полиции. Сказали, что ты изуродовала обоих, прежде чем убить.
— Тоже верно.
— Ты отрезала им пальцы и выколола глаза?
— Ловасу я не выколола глаза, потому что не хватило времени. Но вот пальцы — да, отрезала обоим, и выколола глаза Бодо, прежде чем перерезала ему глотку…
— Ты сумасшедшая.
— Была сумасшедшей. От горя. От ярости. От жажды мести. Я думала, если убью тех, кто уничтожил самых дорогих мне людей, ярость, пожиравшая меня, со временам утихнет.
— Но ты не просто убила их. Ты их искромсала.
— Это верно. Я забила их с особой жестокостью… и сделала это сознательно. Я хотела, чтобы они расплатились за то, что совершили.
— Но отрубать пальцы…
— Дюпрэ избежал этой пытки. Я била его ножом в живот, в руки, заставляя смотреть мне в лицо. Все это время я говорила ему, что он разрушил мою жизнь, а уж потом вонзила нож в сердце и перерезала горло.
— И после этого оставила записку, приняла душ и переоделась?
— Они все очень сильно кровоточили… Да, я все спланировала заранее. И после нанесения смертельного удара воспользовалась ванной, чтобы принять душ… Оставила записку. Сварила себе кофе, потому что нужно было дождаться первого поезда в пять двадцать три… забавно, что я сих пор помню такие подробности. Через сорок минут уже была на Северном вокзале. Там забрала свой чемодан из камеры хранения, купила билет и села в поезд. Я разорилась на билет первого класса — так что в моем распоряжении было целое купе. Помню, я дала проводнику свой паспорт и большие чаевые, попросила, чтобы меня не будили на германской и австрийской границах, потом я разделась, легла и спокойно проспала целых восемь часов; к тому времени мы уже были где-то возле Штутгарта…
— Ты спокойно спала после того, как убила человека?
— Я же была всю ночь на ногах. Я устала. Да еще всплеск адреналина… короче, меня это утомило.
— Тебе стало легче после убийства Дюпрэ?
— Скорее это состояние можно назвать отуплением. С того момента, как я решилась на возмездие, я действовала, словно робот. Делаешь это, делаешь то, идешь туда, идешь сюда. Все было четко выстроено в голове. Шаг шагом.
— Включая собственное самоубийство?
— Это не было частью плана.
— Так ты все-таки умерла?
— Мы дойдем и до этого — но только после того, как я расскажу тебе про Бодо и Ловаса.
— Я не хочу слушать, как ты пытала их.
— Нет уж, придется выслушать — у тебя нет выбора, иначе ты не узнаешь то, что хочешь узнать.
Я потянулся к бутылке, налил виски на два пальца и выпил:
— Тогда рассказывай.
— За несколько недель до того, как я привела свой план в действие, я связалась со своим другом в Будапеште — человеком, который, как и мой отец, состоял в самиздатовской группе, действовавшей в пятидесятых. Теперь ему было уже за семьдесят… и позади были годы тюрьмы, где он отсидел за свое диссидентство. Его реабилитировали — хотя за время «перевоспитания» так изуродовали, что он уже не мог самостоятельно передвигаться. В 1974-м, сразу после того, как я стала гражданкой Франции, я съездила в Будапешт. У меня была потребность увидеть этот город взрослой — и мы встретились с этим джентльменом за чаем в его квартире. Мы не могли говорить открыто — он был уверен, что его прослушивают, — и он попросил отвезти его в инвалидной коляске прогуляться в соседнем парке. Как только мы оказались на улице, я спросила, не поможет ли он найти тех, кто казнил отца у меня на глазах. Он сказал: «Это маленькая страна… здесь можно найти любого. Но ты уверена, что хочешь этого?» Я ответила: «Не сейчас. Но, возможно, когда-нибудь…» Он сказал, что, когда этот день придет, я должна буду сообщить ему письмом: «Мне бы хотелось встретиться с нашими друзьями», и он все организует. Так что, спустя шесть лет, когда я решила, что пора regler les comptes,[147] я отправила ему письмо. Он ответил: «Наши друзья живы и здоровы, проживают в Будапеште». Я составила план, оставила свой багаж на вокзале и прежде всего перерезала глотку Дюпрэ. По прибытии в Венгрию я сразу же отправилась на квартиру этого джентльмена. Теперь это был уже совсем глубокий старик, к тому же немощный. Но он улыбнулся, когда увидел меня снова и предложил прогуляться в парке. Как только я вывезла его на улицу, он передал мне листок бумаги и сказал: «Здесь их адреса. Еще что-нибудь нужно?» Я ответила: «Оружие». Он кивнул: «Без проблем». Когда мы вернулись к нему в квартиру, он отослал меня на чердак, где хранилось ружье, с которым его отец ходил на охоту еще во времена короля Чарлза. Он даже снабдил меня пилой, чтобы укоротить дуло. Когда я покидала его квартиру — с ружьем в сумке, — он прошептал мне на ухо: «Надеюсь, ты будешь убивать их медленно», — потом проводил меня и пожелал удачи. Я сняла номер в отеле. Сходила в аптеку, купила опасную бритву — в Венгрии еще продаются такие штучки. В другом магазине купила скотч. На metro доехала до Буды, где проживал Ловас. Я без труда отыскала его дом. Даже позвонила к нему в квартиру и через переговорное устройство смешным голосом спросила, дома ли хозяйка. «Она умерла пять лет назад. А кто это?» Я представилась членом местной ячейки компартии по работе с ветеранами и извинилась за ошибку. Потом поехала на квартиру Бодо в каком-то уродливом современном квартале Пешта. Здесь не было переговорного устройства. Но он открыл дверь: сгорбленный мужчина лет семидесяти, в халате, с одышкой, но с сигаретой в зубах. Разумеется, он не узнал меня. «Что вам нужно?» — «А где прежняя хозяйка квартиры?» — «Она давно съехала». Я сказала: «Я из партийного комитета по работе с ветеранами, и мы хотели бы узнать…». В общем, наплела что-то про заботу о пожилых. «Что ж, женщины, которую вы разыскиваете, нет… Но если вы хотите узнать про нужды стариков… можете зайти ко мне и послушать». Мне не хотелось торопиться с исполнением своего плана — но при мне было все необходимое, так что я приняла его приглашение. Хибара была ужасной… Старая мебель, старые обои, грязная крохотная кухня, переполненные пепельницы, пустые бутылки из-под дешевого алкоголя… «Так кто же вы?» — спросил он. Я назвала свое имя. «Кадар… как председатель нашей партии?» — спросил он. «Нет… Кадар, Миклош Кадар. Вы ведь помните Миклоша Кадара, не так ли?» — «Я стар. Многих повидал на своем веку…» — «Да, но Миклош Кадар должен занимать особое место в вашей памяти… Ведь именно его вы казнили на глазах дочери», — сказала я. В это время мы сидели в тесной гостиной. Я открыла сумку. Достала ружье. Он судорожно глотнул воздух, но я прижала палец к губам, и он больше не вымолвил ни слова. «Разумеется, вы должны помнить его маленькую дочь Маргит? Ведь это вы приказали одному из своих подручных следить за тем, чтобы у нее были открыты глаза, пока вы линчуете ее отца в двух метрах от того места, где она стояла». Он сделал вид, будто ничего не понимает. «Не знаю, о чем это вы… я ничего такого не помню». Я ударила его прикладом по голове и пригрозила, что, если он не скажет мне правду, я пристрелю его на месте. Вот тогда он начал плакать, говорить, что сожалеет, что он всего лишь «исполнял приказ»… Да, именно так он выразился. На это я сказала: «Потом нас с матерью выслали из страны и даже выплатили некоторую компенсацию от правительства, потому что им стало стыдно за то, что они сотворили. Так что не говорите мне, что вы всего лишь исполняли приказ. Вы, сэр, хотели, чтобы, семилетняя девочка видела, как умирает ее отец. Вы хотели, чтобы, эта сцена навсегда врезалась ей в память. Вы этого добились. Все последующие десятилетия я напрасно пыталась забыть, у меня не вышло… Травма, которую вы причинили мне своей злобой и жестокостью, так и осталась во мне…» — «Вы правы, вы правы, — закричал он. — Я так ошибался. Но это были ужасные времена и…» Вот тогда я снова ударила его по голове и приказала сесть за кухонный стол. Этот дурень подчинился. Когда я потребовала положить руки на стол, он сопротивлялся… хотя мог бы воспользоваться моментом, ведь мне пришлось отложить ружье в сторону, чтобы начать клеить скотч… У меня ушло три мотка на то, чтобы крепко приклеить его к столу и стулу. Закончив, я сказала: «И вы еще смеете говорить про ужасные времена… Вы были одним из тех, кто насаждал эти ужасные времена. Вы были главным орудием репрессивного режима, против которого такие люди, как мой отец, не побоялись поднять голос. И как вы ответили на его критику? Вы повесили его на глазах у дочери, заставив ее смотреть, как он корчится в предсмертных муках. Как можно оправдать подобное? Как?» Он не ответил. Просто сидел и ревел. Гораздо позже, прокручивая в памяти все подробности этой сцены, я поняла, что он не оказал сопротивления не потому, что боялся. Просто в глубине души он понимал, что заслуживает этого… что преступление, совершенное им, настолько чудовищно, что требует равноценной расплаты.
