— Закончил бы ты, Гиршке, скорее школу, — в шутку обратился он ко мне. — Стал бы моим компаньоном, заказали бы мы с тобой вывеску «Шлейме Канович и сын», — он расхохотался. — Я тебя быстренько обучил бы своему ремеслу. Ты, наверное, и знать не знаешь, что твой папа совсем молоденьким птенчиком в разгар Первой мировой войны поступил в ученики к нашему земляку Шае Рабинеру. Я был тогда не намного старше тебя. Мне шёл тринадцатый год. Мой самый первый учитель Рабинер не только замечательно шил, но и на скрипке играл.
— Я хотел бы, папа, тебе помочь, но… — я замялся. Скажи я правду, отец не обрадуется, а соври, он хоть и не вытянет ремнём, но обидных слов не пожалеет.
— Тебе не нравится быть портным?
— Портной должен всё время сидеть на одном и том же месте, а мне больше по душе, когда я куда-нибудь бегу, лезу, карабкаюсь.
— Ну что же! В твои годы я тоже бегал и по деревьям лазил, а потом жизнь вынудила привинтить одно место к стулу, — сказал отец и шлёпнул себя по этому самому месту. — С тех пор не бегаю, а сижу. Хлеб для всех нас высиживаю.
Он был фанатиком. Мама уверяла, что папа любит работу больше, чем её, и столько лет подряд, Бог свидетель, изменяет ей не с женщиной, а со своей швейной машиной. Машина никогда не ворчит и не дуется на него, никогда не ругает, не ссорится с ним из-за мелочей, всегда и во всём ему уступает.
Я был слишком мал, чтобы понять эти мамины сетования, но по мере взросления убедился в её правоте. Может быть, благодаря упорству отца, его кропотливому, в праздники и в будни, труду он прожил дольше всех своих родственников и скончался в очень и очень преклонном возрасте. Казалось, отец и во сне до своего смертного часа кроил сукно и нажимал на педаль швейной машины. Недаром он подшучивал над собой и поутру, смеясь, спрашивал маму:
— Слышала, как я в постели строчил на «Зингере»?
Хотя мама поздно возвращалась от Коганов, она рвалась ему помочь, но отец с дружелюбным высокомерием пресекал эти попытки.
— Иди спать! — приказывал он. — Без тебя справлюсь.
— Твоя мама Роха умеет и подмётки прибивать, и набойки приклеивать. Её сапожничать никто не учил — сама научилась. И я, как она, сама научусь, только портняжить. Не хочу всю жизнь ходить в чьих-то служанках. Зря когда-то отказалась от предложения реб Ешуа Кремницера поехать в Каунас на курсы и выучиться на белошвейку. Боялась тебя потерять!
— Зря отказалась и зря боялась, — смягчился он. — Никуда бы я не делся и сам бы тебя нашёл.
— Знаем, как вы ищете, и знаем, кого вы находите, — огрызнулась мама.
— Незачем нам с тобой ссориться. Ладно, ты мужиков знаешь лучше, чем я, — уступил отец. — Когда немного отдохнёшь, тогда и начнём учиться. Снимешь с меня мерку.
— Мерку?
— А чему ты удивляешься? С неё и начинается настоящий портной. Сантиметр, как говорил мой учитель Шая Рабинер, — мостик к славе портного. Если снимешь точную мерку, хорошо сошьёшь любую одежду на любой рост. На великана и на карлика. Если же, скажем, на толику, на два-три деления ошибёшься, считай, всё пропало. Садись и всё переделывай. А толкового клиента к передельщику второй раз не заманишь, на аркане не затащишь…
— Вот как!
— Шая Рабинер, — отец неожиданно расслабился и пустился в приятные воспоминания о своём ученичестве, — всячески одобрял мою старательность, но мерку долго снимал сам, свой замусоленный сантиметр мне, юнцу, не доверял. Учиться шить, твердил он, надо не год и не два, а всю жизнь, ибо каждый заказчик — неповторимая, ни на кого не похожая модель, требующая особого подхода.
Мама слушала и смотрела на отца с безобидным сочувствием. Что с него возьмёшь? Заговаривает зубы.
— Пойми, Хенка, — сказал он, — хорошая верная жена — тоже профессия. Может быть, самая трудная и важная на свете. Одеть человека — одно дело, а родить его и вскормить — совсем другое. Стоит ли тебе менять такую профессию? — отец помолчал и добавил: — По-моему, не стоит.
— Я вовсе не собираюсь становиться портнихой и не возражаю, чтобы мерку всегда снимал ты. Но пока не найдёшь себе помощника, я чему-нибудь всё-таки научусь и постараюсь принести какую-то пользу.
— Спасибо. Но ты же у этих Коганов устаёшь так, что вечером с ног валишься. Тебе что, нагрузки не хватает?
— За меня не беспокойся! И не пытайся своими вымученными комплиментами отговорить! Лучше давай вывешивай белый флаг! — улыбнулась мама.
Отец хорошо знал её нрав — непрерывным подпиливанием его мнимой стойкости она всё равно добьётся своей цели. Если благоверный не пойдёт навстречу и откажется выполнить её желание, жена, чего доброго, в один прекрасный день прибегнет к крайней мере — возьмёт и оккупирует его швейную машину.
— Пусть будет по-твоему. Сдаюсь.
Так уж повелось у нас, что никому, кроме мамы, не удавалось одерживать над моим отцом такие скорые и лёгкие победы. Белый флаг трепетал над нашим домом до самой её преждевременной кончины.
— Скорей бы из Расейняй вернулся наш Ленин-Сталин, — вдруг, как в таких случаях говорила находчивая бабушка Роха, свернул в другой переулок отец.
— Может, Шмулику и впрямь удастся вернуться из колонии до срока. Был у Коганов доктор Блюменфельд, приходил к заболевшей Нехаме, у неё начался сильный приступ астмы. И знаешь, что он рассказал? Я сначала даже не поверила. Но не может же доктор говорить неправду!
— Все могут привирать. И что же такое невероятное рассказал милейший доктор Блюменфельд?
— Он сказал, что, по договору с нашим президентом Сметоной, в Литву беспрепятственно вошла Красная армия. Больше двадцати тысяч человек. Танки с красными звёздами на броне уже как будто ночью прошли мимо нашей Йонавы и разместились в пяти километрах от нас на полигоне в Гайжюнай.
— Неужели мы с тобой, засони, проспали такое важное историческое событие?
— Проспали.
— По-твоему, теперь русские танки могут смело двинуться и на колонию строгого режима в Жемайтии, чтобы освободить нашего Ленина-Сталина?
— Я так не думаю, — ответила мама. — Доктор Блюменфельд сказал, что русские пришли в Литву для того, чтобы охранять нас от немцев, а в конце ещё добавил, что если уж русские приходят, то это надолго, а может случиться, что и навсегда.
8
На улицах Йонавы советские офицеры, или, как их в то время называли, красные командиры, появились гораздо раньше, чем евреи-беженцы из разгромленной Польши. В первое время они старались не выделяться, держались особняком и маленькими группками бесцельно бродили по местечку. Изредка русские заглядывали в какой-нибудь мануфактурный или галантерейный магазин или фотографировались на фоне старинного кирпичного костёла, острый шпиль которого вонзался в небеса. Военные снимали смирную Вилию, добросовестно катившую свои воды в Балтийское море, хутора с крытыми дранкой или соломой крышами, одинокие сосны и мирно пасущихся идиллических коров на берегу.
Кроме староверов, привозивших на рынок свои товары, никто в местечке без переводчика договориться с нежданными гостями не мог. Евреи русского языка не знали, если не считать нескольких оставшихся в местечке древних старцев, которые когда-то служили в царской армии или в годы Первой мировой войны как мнимые германские шпионы были, по указу императора Николая II, поголовно выселены с пограничной полосы и сосланы в глубь России и в Белоруссию.
Прогуливавшиеся по городку танкисты сначала напоминали старожилам глухонемых — они объяснялись с местным населением преимущественно на пальцах, мимикой, приветливыми улыбками и просительными взглядами. Но вскоре общение наладилось. Расположенная в Гайжюнай танковая бригада время от времени пополнялась машинами и новобранцами — рядовыми красноармейцами и командирами. Среди новобранцев то ли случайно, то ли для связи с местным населением оказался старший лейтенант Валерий Фишман, еврей из Гомеля. Он и стал постоянным поводырём и толмачом для сослуживцев, но из-за редкого употребления родного идиша в советском быту изъяснялся на весьма и весьма обеднённом его варианте. В начале своего пребывания в неведомой географической точке — Йонаве — красные командиры проявляли к торговым объектам только вялое и бескорыстное любопытство. Они были обыкновенными праздными зеваками, которые присматривались к выставленным в витринах товарам не местного, а заграничного производства. Но не прошло и двух месяцев, как пришельцы пообвыклись в новой обстановке, по воскресеньям в компании со старшим лейтенантом Фишманом стали чаще заходить в лавки, особенно галантерейные и мануфактурные, и робко прицениваться к товарам.
Забрели они и в магазин реб Эфраима Каплера.
Вернувшийся с лечения в Карловых Варах посвежевший хозяин магазина по натуре был прирождённый торговец. Он делил человечество не на расы и национальности, а только на покупателей и непокупателей. С особым почтением и вежливостью реб Эфраим обходился с военными и полицейскими чинами. С теми, на чьей стороне сила, лучше перебрать с улыбками, чем смотреть на них косо. Не грех вести себя вежливо и со свалившимися, как снег на голову, советскими офицерами. В далекой юности Каплер служил в царской армии, в Рыбинске, и с тех пор чудом сберёг в памяти небольшой запас русских слов, в основном ругательства, которые после большевистской революции привёз с собой на родину в Литву.
