— А кстати, чего это они свистели?
— Это из старых повадок. Раньше контейнеров не было, приезжала машина с мусором, они свистели, и хозяйки спешили с ведрами. Так и повелось. Но мальчишка действительно интересно интерпретировал. Но, кроме дядьки этого, ты была на высоте. Поздравляю! Сам Байер не мог бы рассчитывать на большее.
— Несчастный мальчик.
— Да почему несчастный? Он-то ничего этого не помнит, вон какой фанфарон, как ты говоришь, вымахал. Попались ему эта тетя Лиля теперь, он бы ей напомнил «игры в собачку». Вопрос только в том, кто был бы собачкой.
— Фи, бабушка!
— А что — фи? Таких похотливых сучек наказывать надо примерно. Жаль, ничего он не помнит и теперь уж не вспомнит точно.
— А мать?
— Что — мать?
— Ей не следует рассказать, как ты думаешь?
— А зачем, рассуди сама? Была подруга у нее, похоже, давно и долго дружили. Кстати, может, и сейчас дружат. Тебе ведь про то не ведомо. И вдруг такой удар! Тут и кондратий хватить может. А главное, сгоряча, в беспамятстве, в бреду — ты ведь не знаешь, как ей умирать придется, и вообще как ее дальнейшая судьба сложится, — она сыну может все выболтать, и твоя успешная работа поганому коту под хвост пойдет. Неизвестно еще, что он тогда выкинет. Нет уж, по моему разумению, Бог им всем судья. Главное, чтобы у парня все наладилось.
— Я надеюсь.
Надежды ее не обманули. Юрий Кузякин позвонил у дверей их квартиры через пару месяцев, когда зима уже была на исходе, но кое-где у рыночных торговцев еще можно было найти белые шары хризантем. Очевидно, ему нравились именно эти цветы, потому что и на сей раз он явился с букетом хризантем.
Ванда была не в восторге от визита, ибо не вела прием на дому, но бабушка проявила вдруг чудеса гостеприимства и буквально затащила смущенного Кузякина за стол, споро приготовила чай, скрашивая время праздной беседой, и, сочтя свою миссию исполненной, довольно поспешно для своей монументальной фигуры покинула кухню, оставив их наедине.
— Ну-с, — Ванда на правах хозяйки первой нарушила молчание, — судя по вашей довольной физиономии, факир был все же не очень пьян и фокус удался? Иными словами, у вас все в порядке?
— Да, Ванда Александровна, более чем.
— Это как понимать?
— Так понимать, что не далее как в марте предполагаю связать себя узами брака. И знаете, черт побери, простите за банальность, понимаю, что звучит пошло, но — счастлив! — Он снова был в своей тарелке и своей манере, правда, несколько приглушенной, почти до такой степени, что ее можно было довольно спокойно воспринимать.
«Интересно, что на него повлияло столь благотворно — предстоящая женитьба или мои сеансы?» — подумала Ванда, а вслух рассыпалась в поздравлениях.
— Спасибо, спасибо. Но без вас, как я понимаю, ничего подобного не произошло бы и произойти не могло. Так что «спасибо» — это, наверное, звучит слабовато.
— Ну, не факт. Я же говорила, у вас наблюдались некоторые проявления истерии, уходящие корнями в далекое детство, почти младенчество, так что могло и само, как говорят, рассосаться со временем.
— Да, да, теперь я грамотный, Фрейда изучил, можно сказать, с карандашом. Юнга отыскал. Тоже интересно, хотя и не все понятно.
— Ну, чтобы все стало понятно, поступайте на психфак. Вы еще молодой, вполне успеете.
— Нет уж, я пока все же закончу свой исторический. Что касается психологии… Может быть. Потом когда-нибудь. Кстати, Ванда Александровна, что же я все-таки вам говорил в трансе? Если почитать Фрейда…
— Ничего достойного Фрейда, должна вас огорчить: в историю психологии вы вряд ли попадете. Так, как обычно у пациентов, — поток сознания, из которого мы пытаемся выловить какие-то крупицы. И все, собственно.
— Ну и ладно.
— Кстати, если уж у нас начался вечер вопросов и ответов… Можно мне тоже спросить вас кое о чем?
— Бога ради, все, что угодно.
— Отчего же вы все-таки убежали в первый раз, завидев меня из окна? Неужели так страшно стало?
— А! Вот вы о чем! Нет, вас я не боялся. Собственно, я уже был готов к любым экспериментам и даже накануне вашего визита почитал кое-что, что нашлось в энциклопедии. Испугался я совершенно другого. Забавно даже. Знаете, у матери когда-то давно была подруга, ближайшая. Так вот, я эту тетеньку, а звали ее тетя Лиля, в детстве, мама рассказывает, почему-то терпеть не мог. Почему? Вот вам загадки детской психологии.
— Я не занимаюсь детской психологией.
— Понятно… Так вот, тетя Лиля эта умерла довольно давно, я еще был маленький. Но злобный. Матушка рассказывает: она по любимой подруге рыдала, а я гопака отплясывал. Такой вот злыдень ребенок. Но это все к слову, простите. Тетя Лиля эта, насколько я помню, а внешне я почему-то помню ее хорошо, была высокой красивой блондинкой, с волосами — вашим, конечно, не чета, но что-то вроде — светлыми и пышными. И вот представьте, метаморфоза: смотрим мы с матушкой в окно, вас поджидаем, нервы, как вы легко можете догадаться, напряжены до предела, и вдруг мне кажется, причем кажется совершенно отчетливо, что по зимней дорожке прямиком к нам идет эта самая тетя Лиля, и тут матушка умильным таким голосом произносит: «Смотри, кто к нам идет!» И все! Меня в полном смысле этого слова заклинило! Как Дон Жуана при появлении статуи.
— Он, правда, остался на месте.
— А я сбежал, хотите сказать? Злая вы! Да, я сбежал. Позорно сбежал, испугавшись призрака. Но зато теперь говорю об этом честно. Стыдно, да?
— Ну почему стыдно, такие истории происходят с каждым, и не по одному разу.
— Нет уж, благодарствуйте. Мне хватит одного! Как там говорится: «Чур меня, чур!» Если можно, без повторений.
— Это уж как Бог даст.
Они простились довольно скоро: говорить, собственно, было нечего. Появившаяся на кухне немедленно после его ухода бабушка не без злорадства констатировала:
— А ты струхнула, матушка! Когда он про загадки детской психологии выдал, ты так быстро-быстро парировала, что, дескать, детской психологией не занимаешься.
— А ты подслушивала?
— А как же? Мало ли что ему в голову взбредет? Я была наготове.
— Ничего, как видишь, ему в голову не взбрело, даже при том забавном совпадении, что мы с его совратительницей тетей Лилей чем-то похожи. Женится вот. И слава Богу!
— Кто же спорит? Молодец! И что женится — тоже слава Богу, конечно.
Еще раз к семейству Кузякиных они вернулись с бабушкой лишь однажды, спустя год или два после всех этих событий.
— Померла Лиза Кузякина, — строго, будто в том была какая-то вина Ванды, сказала бабушка, как всегда, вечером накрывая стол к чаю, — сегодня хоронили.
— А сын? — вяло поинтересовалась Ванда. День у нее выдался напряженный, и особых переживаний по поводу смерти Елизаветы Андреевны Кузякиной она не испытывала.
— Что — сын? Жив, по-моему. С женой развелся, так, кобелирует в свободном полете. В аспирантуре вроде учится, антиквариатом торгует семейным. А впрочем, все это, быть может, сплетни, ничего толком не знаю, да и знать не хочу. Лизу жалко, Царствие ей Небесное.
Бабушка разлила по чашкам чай, и беседа потекла в привычном вечернем русле.
Теперь Ванда вспомнила все это вдруг, сразу. Картина, представшая перед ее глазами, была на удивление ясной, без намека даже на то, что в романах называют обычно дымкой времени. Подробности и тс выступали рельефно и зримо, а лица людей, с непосредственным участием которых развивались события, их голоса, манеру поведения и даже отдельные ничего не значащие реплики, брошенные по тому или иному поводу, помнила она сейчас так, как если бы рассталась с ними несколько часов назад.
В любой другой ситуации, не обернись она через столько лет кровавой трагедией, Ванда скорее всего отстраненно размышляла бы сейчас об удивительных и непостижимых свойствах человеческой памяти и, возможно, даже взялась бы за перо, дабы изложить свои мысли по этому поводу, что называется, по горячим следам. В любой другой — но не теперь, ибо красивый, общительный, в меру легкомысленный и изрядно закомплексованный юноша Юра Кузякин превратился в опасного, кровавого маньяка…
— И в этом… — Ванда набрала в легкие побольше воздуха, словно готовилась стремительно погрузиться в ледяной поток, и, задержав дыхание на несколько секунд, медленно и даже размеренно произнесла вслух: — В этом виноваты я, доктор психологии Ванда Василевская, моя любимая бабушка — профессор Ванда Василевская и… отчасти венский врач, доктор психиатрии Йозеф Байер.
Произнеся это, Ванда тяжело перевела дух. Легче не стало.
«Какого черта, — обратилась она к себе снова, на сей раз мысленно, — ты сидишь на своей замечательной кухне, наверняка под охраной, которую, отрывая от сердца, а вернее, от дела, все же обеспечил тебе славный сыщик Олег Морозов, рассуждаешь об удивительных свойствах памяти и возлагаешь вину на плечи покойников, хотя хорошо известно тебе: «мертвые сраму не имут». Мертвые-то не имут, но ты, матушка, каким-то чудом еще жива, поэтому весь сей срам — исключительно твой, и исправлять ошибки — тоже, следовательно, тебе. Чего ж ты медлишь? Адрес тебе хорошо известен, квартиру он, судя по кровавым следам вокруг, менять после смерти матери не стал. Да и зачем? Вот и отправляйся туда снова, по диагонали через скверик, по тропиночке, звони в знакомую дверь. А там… Там по ситуации, куда кривая вывезет. Вероятнее все же, что он захочет тебя выслушать, прежде чем накинет на шею удавку и всадит нож «в область грудной клетки», как формулирует Олег Морозов. Стало быть, у тебя будет некоторое время, чтобы… Чтобы — что, кстати говоря? Поставить диагноз? Он и так ясен. Излечить его? Это невозможно, по крайней мере за то короткое время, которое он тебе отпустит на разговоры. Тогда что же? Совершить чудо и загнать джинна обратно в кувшин, вернее, в ящик? Ящик проклятой любопытной и бестолковой девчонки Пандоры. Собственно, ты сама мало чем отличалась от нее, возомнив себя Бог знает каким великим целителем. Ну и хватит праздных рассуждений. «Чего там думать — прыгать надо!» — говорилось в одном старом анекдоте, вот этому мудрому совету и надо следовать. Прыгать. В смысле — идти».
