В первую же ночь все семеро были искусаны москитами и заболели москиткой — этой лихорадящей болезпью с высокой температурой, бредовым состоянием и непрестанной жаждой пить.
Все лежали, некоторые метались и кричали: «Пить! Кислого!»
Кислого не было, кипяченую воду выпили.
Вдруг Александр Алексеевич поднимается с кровати и уходит. А через какое-то время приносит с базара кулек кислого кизила, высыпает в казенную кастрюлю, варит кислый морс и поит всех лежащих.
Ему — морса не хватило. Никто не мог этого предположить. Никто…
Он сидел за столом, его трясло. Он посмотрел в кулек, высыпал несколько застрявших в бумаге кизилин на стол.
Оператор увидел с кровати, что он сует немытую ягоду в рот.
«Что вы делаете, Александр Алексеевич!»
Нина сказала:
— Он всегда прежде всего спрашивал: мытое?
— Но у него же была москитка… Я отобрал ягоды, но две он успел сунуть в рот. Это могло быть только в бреду. Александр Алексеевич знал, нас предупредили, что в Севастополе долго лежали и гнили трупы, еще сейчас обнаруживают их под обвалами камней, и мухи переносят инфекцию.
Что было дальше — Алексей Платонович не спрашивал.
Сергея Михеевича, давно овдовевшего, опекала его спокойная, серьезная, заботливая дочь. Она уже привыкла к тому, что теперь в выходные дни отец уходит к Коржиным пить утренний кофе и делить с ними горе.
Они делили его, стараясь обойти кругами, чтобы не коснуться боли, отодвинуться от этого нелепого обрыва, от бездонной, черной пустоты, откуда — кричи не кричи — отзвука не услышишь.
Вот и сейчас, взглянув на острые плечи друга, словно ищущие, как бы поддержать и помочь, потом вглянув на мужа, ничего не ищущего, тусклого даже стекла очков у него перестали блестеть, — Варвара Васильевна показывает:
— Посмотрите, какой огромный, длинноногий комар на стене. Давно сидит. Прихлопнуть его?
Алексей Платонович добросовестно смотрит на комара и советует:
— Выбрось в окно. Из четырехсот видов это самый безвредный.
Она выбрасывает. Сонный комар мгновенно просыпается, летит вверх штопором, криво и поспешно вертясь вокруг себя.
— Почему он так странно?..
— Вероятно, ты ему ножку примяла. Вот и старается ее разработать, добросовестно объясняет Алексей Платонович.
— Как интересно на лету подцепляет больную здоровыми, — поддерживает разговор Сергей Михеевич. — Никогда ничего подобного не наблюдал.
Они говорят о комаре, о комарах, о чем-то еще, сейчас не имеющем значения. Они полны внимания друг к другу. А рядом — зримо присутствует Саня. Для каждого — в том облике и в тот момент, когда чем-то привлек взгляд. И каждый теперь улавливает в нем что-то не уловленное прежде. Алексей Платонович даже слышит его шутку и только теперь догадывается: ведь из нее явствует, что сын не так мало интересовался работой отца, как отцу казалось.
Да, любящие продолжают видеть над смертной пустотой неимоверно живые лица, продолжают слышать что-то сказанное, существенное, что раньше существенным не казалось. И человек дорисовывается, и суть его выявляется яснее — вскоре или не вскоре, но после того, как человека не стало.
Вскоре, в один из вечеров, материалист Коржин задаст не свойственный материалистам вопрос:
— Может быть, и в смерти есть формирующее начало?
— В смерти нет ничего, кроме смерти, — ответит Варвара Васильевна, не такая уж материалистка, и заплачет.
Он заметит, как старается она прекратить, унять себя… И скажет ей, как тяжело больной:
— Дай себе свободу, поплачь. — И не добавит: «Сейчас поможем, хорошая моя».
Но она уймет себя. Потому что нельзя же при нем.
Он до ужаса ослабел. Только припухлость на шее все дергается. Как можно в таком состоянии ездить в клинику? Чем он держится?
На вопрос «чем?» она могла бы ответить сама. Но ответил ей как-то Бобренок:
— Работой держится и вами, Варвара Васильевна.
Вами и работой.
Здесь уже упоминалось о том, что от врача, когда он входит к больным, отступает свое, личное. А когда подходит к требующему неотложной помощи, к лежащему на операционном столе — и говорить нечего. И все же в изнуренном состоянии Алексея Платоновича делать труднейшие операции — это сверх всяких возможностей.
Но происходит непонятное: аневризма и та во время таких операций не дает о себе знать, словно и нет ее…
Да-да, никаких неприятных сигналов с ее стороны — пока идет решающая исход, напряженнейшая часть работы. Зато как только эта работа проделана и завершение операции передается в руки ассистента, эта самая аневризма очень отчетливо, злорадно напоминает о том, что она есть! Что на этот раз она была тактичной, но на будущее должна предупредить:
«Больше с сердцем так обращаться нельзя. Вы не раз держали в руках раненые сердца других людей, обращались с ними правильно, оказывали помощь. Но своему сердцу вы причиняете только вред. Оно терпит ваше вредоносное отношение очень давно. Вы забываете, что вы не молодой. Вы забываете, что стенки сосудов у вас уже совсем ослабели. Вы же понимаете, что у вас аневризма, что слабая стенка истончилась и выдалась в сторону и может прорваться в любой момент. И тогда — конец».
Обо всем этом аневризма напомнила своему обладателю бурно, неровными толчками. Затем — неприятно умолкла. Ух, как неприятно…
— Ну, ну, голубушка, — сказал ей Алексей Платонович. — Не надо так, хорошая моя.
Она что-то еще продолжает говорить, но ее обладатель уже не считает обязательным это слушать. Пора мыть руки к следующей операции. Нет-нет, не он ее будет делать, а солидный, знающий хирург с талантливым Неординарным. Придется только вместе решить, какой из двух возможных способов избрать.
— Безобразие так себя вести, — говорит Алексей Платонович, по всей вероятности своему сердцу. Потом говорит: — Раз… два… взяли! — и поднимается со своего директорского кресла тяжеловато, но бодро и выходит из кабинета.
Кабинет в конце коридора. В другом его конце остановились Ник-Ник и практикант. Практикант говорит:
— Конечно, Николай Николаевич, провожу до самой квартиры. В машину сяду чуть раньше. Профессору Коржину объясню, что мне в ту же сторону по делам клиники. А лучше и проще сказать: я к вам за обещанной книгой.
Алексей Платонович этого не слышит. Но это слышит тот, кого вывозят на каталке из палаты и везут по коридору в операционную. Каталку катят быстрее, чем идет Коржин. Расстояние между ними все меньше…
Когда поравнялись, тот, кто на каталке, поворачивает голову к Коржину, умоляюще смотрит:
— Вы уедете? Вас не будет?
— Буду, мальчик мой. Непременно буду!
Вот и получается, что больные в начале дня собирают силы Алексея Платоновича, а к концу дня отбирают их.
Привозят его из клиники еле живым, по словам Варвары Васильевны, до ужаса погасшим.
Весь персонал, понимая, что без работы ему нельзя, все же старается его работу сократить. Впрочем, нет, не весь персонал, Грабушок считает нужным показать ему каждого больного, то есть каждый такой случай, когда, как он говорит, «конечно же, риска меньше, если будет оперировать с а м».
Коржин его за это благодарит, называет умницей, а на других обижается.
Так оно идет из недели в неделю.
Он жалуется в письме бывшему обломку крушения:
«Я, будучи неутомимым пешеходом, одолевая в сутки по шестьдесят километров, теперь двигаюсь со скоростью престарелой черепахи. По вечерам я кончаю книгу о хирургических спленомегалиях не сидя за столом, а позорно возлежа и пользуясь любезно для меня сработанным приспособлением. Это нечто среднее между постельным пюпитром и школьной партой».
В письмах к Нине Алексей Платонович ни на что не жалуется. Он напоминает, что ей предстоит закончить все задуманное и начатое вместе с Саней. И потому она должна своевременно завтракать, обедать, ужинать.
А также ежедневно подольше ходить по своему прекрасному городу, желательно в компании друзей.
Лежа, не отрывая головы от подушки, пользуясь постельным приспособлением, попросту — широкой доской на ножках с ложбинкой сверху для авторучки и цветных карандашей, а снизу с квадратной выемкой, чтобы не соскальзывала бумага, — он намечает Нине план ее долгой жизни за двоих:
«…Когда завершите начатое вместе, Вам придется начать новое. Но ведь это тоже будет работой и за него».
Он посылает ей бодрое сочинение о себе: о ежедневном притоке сил, о своей полной поправке. Он это ощущает безошибочно. Он научился ощущать состояние больного, а уж свое состояние — тем более! Его выздоровлению особенно способствует общение со студентами и практикантами в клинике.
«В этом году больше практикантов, чем в предыдущие годы, подают надежды стать подлинными врачами.
