По ближнему поперечному кедровому хребту прыгают огни, среди деревьев вырастают коричневые грибы. И уже сквозь лязг и грохот машин долетают звуки пальбы и взрывов. Колонна приближается к лагерю, и все вдруг слышат музыку, самую настоящую живую музыку: трубят трубы, звенят тарелки, бухают барабаны. Колонна входит в лагерь, солдаты и офицеры, оглушенные музыкой духового оркестра, растерянно смотрят на белозубо кричащих афганских солдат, забрасывающих запыленные танки, бронетранспортеры и тягачи букетами из трав, кедровых веток и цветов. Шурави! Шурави аскар! Шурави Ваня! Душман мурд! — орут белозубые рты. Смуглые руки тянутся снизу к тем, кто сидит на броне. Смущенно улыбаясь, солдаты и офицеры, закиданные травами и цветами, пожимают протянутые руки. Шурави Ваня! Душман — мурд! Ура! Салям алейкум! Ура! Друг! Оркестранты, вылупив глаза и напыжив щеки, исполняют какой-то варварский марш. Появляется усатый офицер с мегафоном. Оркестр продолжает терзать слух дикарской музыкой. К нему подбегает солдат и что-то кричит, оркестр понемногу успокаивается; но один трубач с закрытыми в экстазе глазами еще трубит, трубит и ничего не слышит, как токующий глухарь, — его пихают в бок, он открывает глаза и умолкает, радостно улыбаясь советским: ну как мое соло? Усатый офицер в щегольской заломленной фуражке, начищенный и бравый, кричит по-русски в мегафон: Брать!я! по оружь!ю! Слава! Победа! Ура!
Видно, туго им здесь приходится.
Весь вечер советские обустраиваются, роют окопы для себя и для орудий и капониры для машин. В сумерках появляются афганские солдаты с чанами и мешками, — в чанах рис с бараниной, изюмом и морковью, в мешках лепешки и связки зелено-желтых бананов. Бакшиш, Ваня! Пришедший с ними советник, пожилой обрюзгший мужчина в форме защитного цвета без погон и знаков, говорит, что здесь есть река и можно пойти умыться. Офицеры уводят подразделения под столообразный хребет, где среди раскаленных камней, песка и кедров журчит и колышется, дышит влагой в лицо река. Солдаты сбрасывают одежду, лезут в воду. Река холодна, быстра. Смолисто благоухают черные в сумерках кедры. В темно-синей молчащей пустоте над хребтом вдруг зажигается голубой свет — Вечерняя Звезда наполняет гаснущее небо. Освеженные солдаты возвращаются в свой лагерь. И мгновение спустя — ночное небо над хребтами исполнено звезд и засыпано стеклянной пылью.
Солдаты ужинают афганским пловом на дне афганской долины, посматривая исподлобья на звезды — афганские над долиной и пакистанские, горящие над дальним хребтом. После ужина курят, ждут последнего построения, засылают гонцов к афганцам за анашой, но те быстро возвращаются, отпугнутые страшными воплями часовых: дреш! (стой!). Приходят отужинавшие офицеры, начинается вечерняя поверка... зеленым не доверять, не расслабляться — вспомните дивизию, переметнувшуюся в прошлом году к духам, — из лагеря ни шагу! — Хекматияр за живого шурави платит дорого, часовые меняются через час, пароль -
(так по тексту книги, строчка не закончена — прим.OCR)
Днем они продолжали рыть окопы и готовиться к броску на кедровый хребет. Перед обедом вновь ходили на реку. Дневная река пылала и слепила, но вода, как и вечером, была ледяной, — солдаты окунались, крича, выскакивали на берег и прижимались к жаркому белому песку. Со стороны кедрового хребта доносились звуки ленивой перестрелки. Под вечер на площадку между афганским и советским лагерями проехали бронетранспортеры; через некоторое время здесь приземлился вертолет, и афганские солдаты понесли тела в зеленой одежде и черных запыленных ботинках.
Вечер был жарок, настоян на кедровом и полынном духе. От жары и запахов тошнило. Пехотинцы лежали в тени машин, истекая потом, хмуро смотрели на кедровый хребет, курили сигареты. Ночью они полезут на него. Артиллерия обработает склоны, и они полезут. Они и так забрались в самый дремучий угол этой страны, но ночью им предстоит проникнуть еще глубже. Обдирая шкуру. И за ночь они, конечно, не управятся. Наступит знойный день, а они все будут ползти на кедровый хребет. И неизвестно, скоро ли переломят хребет здешнему отряду. И кто кому переломит, — неизвестно. Не известно никому, ничего. Глаза щурятся от сигаретного дыма, коричневые лица влажно-солены, стары. Скорее бы проваливало солнце, — и каменный мир начнет остывать. Но солнце скроется, наступит ночь, и артиллерия ударит, над кедровым хребтом зажгутся осветительные ракеты.
— Товарищ капитан, на реку бы.
Вечером река голуба, на клубящихся перекатах качаются красные лодчонки солнечного света, песок между камней розоват. Река всасывает загорелые тела, влечет вниз по долине, назад, в степь, прочь от лагеря, нацелившего дула орудий и носы машин на кедровые горы, вон из смолистых каменных теснин... песок обжигает замерзшую спину, руки быстро высыхают — и уже можно размять сигарету, чиркнуть спичкой. Дым обволакивает зубы, горчит на языке и нёбе; опускается по горлу, наполняет грудь, — устремленные в синеву глаза туманятся... Какой странный цвет. Какое странное, зовущее, томящее пространство — небо... Как приятно и печально пахнет кедрами и полынью, рекой, песком и камнями. Как ласково льнет к чистому смуглому телу берег, заросший мельчайшей белой шерсткой. Рядом река с сильной спиной и нежно клубящимися грудями, река, зовущая прозрачными голосами и переливами бедер. Но офицер приказывает одеваться.
Отряхнув с локтей, икр, спины прилипшую шерстку, одеваются: натягивают штаны в пятнышках солярки, томатного соуса, мазута, пеленают ступни просохшими корявыми портянками, обувают сбитые, пыльные, потрескавшиеся кирзовые сапоги, надевают белесые куртки, застегивают широкие ремни с желтыми бляхами, поднимают с камней панамы и автоматы.
Знойный вечер. Солнечный свет уже не окрашивает палатки; на левом хребте, похожем на ржавый утюг без ручки, лежит массивная тень правого хребта, верхняя, озаренная часть хребта-утюга на глазах уменьшается, тень растет. Ужин. Есть не хочется.
В долине бессветно и все равно жарко, ржавый утюг тяжел, темен, и лишь узкая полоска латунно горит, и оттого он кажется еще тяжелее. А на верху поперечного хребта сияют зеленью освещенные кедры. Освещенные кедры в лазурном небе ликующи, и в сумеречной долине особенно мрачно: мрачны молчащие машины, молчащие орудия, походные кухни, танки, палатки и машины с красными крестами, голоса и лица.
Что же это? последний день?
Солнечные знаки гаснут. Поют цикады. Поздний вечер. Душно. Пехотинцы собираются возле бронетранспортеров. Артиллеристы идут к орудиям.
Сейчас заведутся танки, заведутся бронетранспортеры, сейчас они устремятся к кедровому хребту. Странно, что все кончится.
Но, может, нет? не здесь? не сейчас? Почему именно здесь? почему именно сейчас?
Все будет хорошо. Ведь осталось совсем немного.
А в общем... так ли уж это страшно?
Пронзительно зарокотал бронетранспортер, загудели танки.
Нет!.. не здесь! не сейчас!
— По машинам!
Машины тронулись, проехали немного и остановились. Они стояли, тяжело дыша, порыкивая. Наверху сидели люди в касках и панамах, с вещмешками и автоматами. Время шло, машины не двигались, артиллерия молчала. Не здесь! не сейчас! Время шло, машины одна за другой умолкали.
Минуло полчаса, а все оставалось по-прежнему: машины стояли, артиллерия немотствовала. Солдаты громко переговаривались, закуривали, соскакивали на землю, расхаживали возле машин... Прошел слух, что наступление откладывается. Откладывается на час. Спать. Да ну, только разоспишься. Но вскоре стало известно, что наступление перенесено на утро. Солдаты снимали каски, спускались внутрь машин, кто-то стлал шинель на броне... И вдруг было приказано выступать. Механики-водители, чертыхаясь, вставали, усаживались на свои места, заводили моторы. Однако головная машина не трогалась. Время шло, а она не двигалась. И батареи молчали. Машины рокотали под звездами, в душистой тьме. В час ночи поступил приказ: отбой. Но солдаты улеглись не сразу, и механики медлили оставлять рычаги и рули. И все же это действительно был последний приказ. А утром разнеслась весть, что мятежники свои позиции оставили. Впрочем, этому не все поверили — очередной слух. Однако наступление не начиналось. В полдень над горами прошли вертолеты. После обеда офицеры сказали, что это правда, позиции оставлены. Но никто не мог сказать, что же они будут делать дальше: преследовать или возвращаться? Под вечер артиллеристы стали загружать полные ящики в машины, цеплять гаубицы к тягачам. Но и теперь еще не было ясно, в какую сторону отправится полковая колонна — дальше, в каменную маревую глубь, или назад, в степь. Настал вечер, долину наполнили сумерки. Колонна была готова выступить. И час спустя после захода солнца машины двинулись.
Колонна прошла мимо афганского лагеря, оставила позади тесную, перегороженную кедровыми хребтами долину. В темноте показались серые дома, стены, черные деревья, — кишлак остался позади. Колонна въехала в ущелье, ущелье привело ее в долину, окруженную невысокими округлыми горами, — и вот долина остается позади, колонна вступает в музей каменных героев занесенной песком неведомой цивилизации: герои закутаны в черные плащи, они огромны, мрачны, молчаливы, их шлемы осыпаны звездами; колонна медленно ползет между ними, звезды медленно движутся на запад, прячутся за горами, но остальные слишком медленно движутся и не успевают за горы — растворяются. Рассвет. Герои обнажаются, сереют лбы и плечи, но в глазницах стоит ночь, — ночь смотрит в спины солдат... Нет, не здесь, нет, не сейчас, и колонна идет дальше, и горы, ущелья, пески, скалы уже позади, все позади, впереди степь и восходящее солнце.
