На третий год сплав наладился, однако, как только случалась большая вода, лес разносило по затопляемой пойме и сверх старых «мостовых», вросших уже в землю, полусгнивших и от этого неплавучих, мостились новые.
Виноватых не было. Леспромхоз отвечал за лес, пока не вывозил его на нижний склад и не скатывал в реку. Лесосплав считался другой организацией и все сваливал на стихию половодья.
Во время войны, когда в Стремянке был леспромхоз, а заготовкой и сплавом занималась одна организация — бабы, старики и ребятишки. Лес на плотбище увязывали в маты черемуховыми вязками, и эти многоярусные пачки, похожие на огромные избы, с рулем и дощатой будкой наверху, плыли каждую весну одним длинным караваном под предводительством лоцмана. Не пропадало ни одного бревнышка. И не дай бог какой-нибудь, сопливый еще, рулевой, зазевавшись, посадит мат на мель, и не весь лес тогда придет в запань. Спрашивали по военным временам жестоко, причем не с мальчишки — с директора леспромхоза Алешки Забелина. Потому Алешка усаживал за весла дощаника двух женщин-гребцов и собственнолично плыл с матами до самой запани. И если случалось, что мат садился где-нибудь на косе, поднимался всеобщий аврал. На берегу ставили ворот, разматывали веревки и на руках, через хлипкий, вовсе не приспособленный для этой цели пуп баб и парнишек, стягивали мат на глубоководье.
В процветающей послевоенной Стремянке считалось, что есть на свете всего два больших начальника — директор леспромхоза Солякин и очередной начальник лесосплава. А между ними, на несколько голов ниже, стоял третий — председатель сельсовета Василий Заварзин. У первых двух в руках власти не было, зато было все остальное — техника, люди, магазины, узкоколейные дороги, катера и электричество. Но главное: у них в руках были деньги. Заварзин же не имел ничего, кроме власти да сельсоветского штата из двух человек. И этот маленький неимущий начальник стал костью в горле у двух больших. Сначала он уговаривал их не сорить лесом, не рубить лишнего, если все оно прахом идет, однако от председателя отмахивались, отшучивались разгоряченные лесорубным азартом. Дескать, ты за своим хозяйством приглядывай, чтоб тротуары в селе были, чтоб улицы подметали и чтоб жители не нарушали общественного порядка.
И лучше бы они этого не говорили. Заварзин был еще молод, но всегда считался человеком степенным, не громким и уж во всяком случае не драчливым. Тут же его словно током пробило. Не долго думая, он собрал исполком и большинством голосов вынес решение, подобного которому не выносил, пожалуй, ни один сельсовет: прекратить всякую рубку на территории сельсовета и молевой сплав по реке до тех пор, пока вся пойма не будет очищена от брошенного и гибнущего леса. Против полосовал только депутат Солякин, и слишком громко возмущался не имеющий голоса очередной начальник сплавконторы. Оба больших начальника заявили, что решение это — дуболомство, неграмотность и непонимание текущего момента современной политики и экономики. И вообще, мол, ты, Заварзин, не имеешь права останавливать работу двух таких организаций и много на себя берешь. Заварзин достал документ, где говорилось, что сельский Совет имеет право на контроль всей общественной и хозяйственной деятельности по всей территории, ему принадлежащей. Соначальники Стремянки послали бы его с этим документом подальше, если бы он не был подписан самим Лениным. Смолчали, а на решение исполкома плюнули и пошли рубить и сплавлять лес. А вместе с ними и депутаты, которые только что проголосовали за решение.
— Что вы делаете, мужики? — взывал председатель. — У вас совесть еще осталась или нет?
Однако поостыл и нашел себе соратника — учителя Вежина. Рассудительный Сергей Петрович предложил ехать к председателю совнархоза Егорке Сенникову, который командовал обоими большими начальниками. Но ехать не пришлось, поскольку Егорка сам пожаловал на родину, вручать знамя ударникам-лесорубам. Под видом рыбалки они зазвали Сенникова на реку, затащили в кусты и показали гниющий кедр.
— Помнишь, ты меня за двадцать гектаров овса чуть не посадил? — спросил Заварзин. — Мы тогда с председателем колхоза овес убрали. Теперь и ты лес убери. Иначе посадим.
Егорка лишь рассмеялся, сказал, что это естественные потери, стихия, и пошел удить рыбу. Правда, посулил снять начальника сплава.
По молодости Заварзин, видно, и в самом деле много брал на себя. Посадить Егорку, конечно, не удалось, не те времена были уже, когда за бесхозяйственность расплачивались начальники. Вместе с Вежиным они написали письмо в Москву да еще сфотографировали присыпанный землей лес, забитые кедрачом озера и старицы, деревянные мостовые на болотах и гати из кедра, сделанные лесорубами. Но письмо почему-то оказалось у Егорки Сенникова. Заварзина вызвали в район, сказали, что он сводит счеты с председателем совнархоза, мстит ему за старые справедливые требования и поэтому не может возглавлять сельсовет. Скоро собрали исполком и начали выбирать нового председателя. Выбирали четыре дня, но выбрать никого, кроме Заварзина, не смогли. Депутаты — стремянские и яранские мужики, те самые лесорубы и сплавщики, — несмотря на присутствие районного начальства, горой стояли за Василия. А он их крыл на чем свет стоит.
— Снимайте меня! Не хочу я с вами! Вы совесть потеряли!
Его оставили председателем и раззадорили еще больше. Вежин вновь отпечатал с негативов фотокарточки, взял с собой письмо, подписанное несколькими депутатами и поехал в Москву сам, на сей раз в газету «Правда». Не успел он вернуться, как в Стремянку хлынули всякие комиссии и уполномоченные. Заварзин едва успевал водить их по лесосекам и мощеным болотам. Егорку Сенникова скоро сняли и отправили на пенсию (после чего он и перебрался в Стремянку), директора леспромхоза перевели начальником Яранского участка и поставили нового начальника лесосплава.
Однако кубатуристые кедровые сутунки как расплывались по прибрежным чащобникам и болотам, как гнили там, так и продолжали гнить. У Заварзина же появился еще один соратник — Егорка Сенников! Только он, экономически образованный, глядел глубже, мыслил на государственном уровне и болел за государственные интересы.
— Василий! Ты не с тем борешься! Надо, чтобы кедр за рубеж не вывозили! — доказывал он. — Мы должны продавать им карандаши, а не дощечку! Полуфабрикат вывозят только из колоний! А мы что, колония? Недоразвитая страна?… Лучше бы веревки вили, чем тайгу трогали! Я всегда говорил, нельзя нам лес брать, не доросли еще, не умеем распоряжаться! Еще бы полета лет постоял, пока бы мы не поумнели.
И Заварзин про себя с ним соглашался. Тогда многие соглашались с Егоркой Сенниковым и косились на баламута Алешку Забелина: он ведь Стремянку на лес толкал, он народ подогревал. Как бы там ни было, а болело крестьянское сердце при виде гниющего добра. Двумя руками губили сами это добро и одним сердцем жалели. Непривычное было дело — лес, не приросла еще к нему душа, как приросла она к земле. Хуже того, лес для землепашца, начиная с древних времен, всегда считался врагом. И валили, и корчевали, и жгли его бессчетно… Но как ни зорили тайгу, как ее ни вгоняли в землю, отпуская по этому поводу шутки, мол, не пропадет, через тысячу лет превратится в каменный уголь, — а лесу все-таки было много, очень много. Глядишь, еще бы на одно поколение хватило, на более разумное, которое сумело бы распорядиться сокровищами иначе. Люди привыкли бы к лесу как к кормильцу своему. Поняли бы, что о нем тоже надо заботиться. А пока на него глядели, как когда-то на приисковое золото: блестит, да не мое, хозяйское. Так гори оно синим огнем, лишь бы сезон скорей кончился и расчет получить. И неизвестно, чем бы кончились старания имущего власть, но безденежного председателя сельсовета, если бы не обрушился на тайгу сибирский шелкопряд.
Три года бушевал зеленый пожар. Миллионы гусениц, величиной с мизинец каждая, облепив кедровую крону, на глазах догола раздевали дерево. Зеленая гусеница поднималась на задние лапки и буквально загоняла в себя длинную хвоинку, тут же ее выбрасывая на землю в виде зеленой дряни. Кедры, ели и пихты шевелились, как живые, и если смотреть издалека, то казалось, ничего и не происходит. Но едва с дерева сползала зеленая лавина, как оно становилось мертвенно-черным и страшным. Гусеница вырастала, окукливалась и скоро вылетала бабочкой, серой и ничем не примечательной. Порхала себе по деревьям, ничего не ела, не губила и лишь сеяла бессчетное количество невидимых простым глазом яиц.
И все три года тайгу посыпали с самолетов единственным тогда средством — дустом. От дуста передохло все живое, кроме шелкопряда. И если раньше хоть птицы склевывали гусениц сколько могли, то теперь их никто не тревожил. Пожар смогла погасить только сама природа. Дождливой осенью яйца шелкопряда вымокли, а суровой зимой вымерзли, но стремянская тайга уже стояла черная и весной первый раз попробовала гореть.
