Он с важностью кивнул, как певец — восторженной аудитории.
— Это не оправдание. Я преподаю очень давно и могу сказать, что встречал многих студентов — и студенток, — которые не щадили себя ради занятий. В тебе же я не наблюдаю никакого энтузиазма по отношению к девственности. Напрашивается вывод: может, девственность — не твое призвание? У меня есть вакансия на отделении «Гедонизм — искусство наслаждения» — я с удовольствием дам тебе рекомендацию.
— Нет, не хочу, — сказала Катерина.
— Чего же ты хочешь?
— Нет ли у тебя вакансии на отделении «Любовь»? Я хотела бы просто любить тебя, Чиано. Если ты не возражаешь.
— О, этого я хочу больше всего на свете. Хочу, чтобы ты любила меня до моего последнего дня. Хочу, чтобы с каждым днем ты любила меня все больше, чтобы ты держала меня за руку, когда придется перейти в иной мир, чтобы ты благословила меня в этот путь.
— О, совсем немного! Чиано, ты только сегодня днем обнаружил, что я тебе нравлюсь, а теперь требуешь от меня любви до гроба!
— Да, я сказал, что ты мне нравишься, но ты прекрасно поняла, что я имел в виду. Я хочу, чтобы ты любила меня до гроба, и я буду счастлив, если ты позволишь мне любить тебя, покрывать твое тело поцелуями, осыпать тебя бриллиантами, одевать в шелка и меха и наполнить наш дом крепкими, здоровыми детишками — мальчиками и хорошенькими девочками. Любить тебя — самое восхитительное, радостное, счастливое чувство, которое я когда-либо испытывал. Но прежде тебе придется познакомиться с моей матерью.
* * *
Сеньор Вальдес был очень похож на нас с вами. Конечно, немногие из нас прекрасно танцуют танго, профессионально играют в поло, пишут книги, которые читает весь мир, и преподают в университете. И совсем немногие ездят на роскошной старинной машине и владеют банковскими счетами, достаточными, чтобы не беспокоиться ни о чем. Однако все мы по большей части верим в то, что мы — хорошие люди. Мы все уверены, что хорошего в нас гораздо больше, чем плохого, что мы грешим против других меньше, чем другие грешат против нас. Мы не сомневаемся, что если жизнь повернулась не совсем так, как мы ожидали, если мы получили меньше, чем ожидали, если наши разочарования превзошли наши надежды, если мы оставили за собой шлейф обиженных, несчастных, брошенных людей, то в этом виноваты не наша злоба, зависть или эгоизм — это все вина обстоятельств. За исключением отца Гонзалеса, все, кто верит в Царствие Небесное, не сомневаются, что войдут в него.
Вот и сеньор Вальдес думал так же. Может, он и был знатоком человеческих душ, поскольку любил разложить душу на операционном столе, приколоть булавками, рассечь и наблюдать ее последние судороги, но к собственной душе такой подход не применял. Его грехи — адюльтер, к примеру — в счет не шли в прямом смысле слова: он переспал с таким количеством женщин, что давно сбился бы со счета, даже если бы ему пришла охота сосчитать бывших любовниц. Какой же это грех? А визиты к мадам Оттавио? Девочек, чьих имен он не знал, чьи лица не помнил, он привык рассматривать как деловые сделки вроде покупки нового костюма или заправки автомобиля бензином. С Марией было покончено, поэтому на Эрнесто он мог смотреть с чистой совестью. В рецензиях он, правда, высмеивал оппонентов, но делал это скорее со свойственным ему искрящимся юмором, нежели с жестким сарказмом… Так в чем же его можно было упрекнуть? Он старался вести себя безупречно по отношению к матери, и не сомневался, что осчастливит Катерину, женившись на ней.
А если бы кто-нибудь осмелился возразить и сказать, что он не попросил Катерину выйти за него, а вынудил ее согласиться — скандалил, добивался своего, пока она не уступила, сеньор Вальдес посмотрел бы на чудака, снисходительно подняв бровь. Ему-то было ясно, что если он желает жениться на девушке, значит, она тоже должна этого желать. Поэтому, когда Катерина сказала: «Раз ты поведешь меня к своей маме, мне действительно надо прилично одеться», — он понял это так, как хотел понять.
Сеньор Вальдес, конечно, был настоящим мастером пера: мог написать предложение элегантное, как лебедь. Но его лебедь был жареный, из числа тех, что подавали на ужин в эпоху Возрождения: лебедь, фаршированный гусем, фаршированным цыпленком, фаршированным куропаткой, фаршированным жаворонком, и так слой за слоем, однако снаружи это птичье царство имело форму лебедя. Поэтому когда сеньор Вальдес читал или слышал слова других людей, он тоже искал в них скрытые смыслы и символические значения. Ему не приходило в голову, что не все люди сделаны одинаково. Катерина, к примеру, была начисто лишена способностей изрекать двусмысленности — ее слова, как и чувства, отличались цельностью и простотой. Разумеется, она многое выдумывала в своих историях, но это совсем другое дело. Когда она спросила: «А вы не хотите заняться со мной сексом?» или «Я бы хотела просто любить тебя, Чиано, если ты не против», когда сунула ему записку со словами: «Я пишу», — она просто говорила правду. Без подтекстов и слоев. Такого сеньор Вальдес совершенно не мог понять.
Когда шампанское было выпито, они вместе приняли душ, и сеньор Вальдес смыл с себя пыль старых могил и, нежно намылив Катерину, смыл с ее кожи запах своего пота.
Затем они оделись и отправились за покупками. Мария когда-то упоминала новый магазин на Кристобаль-аллее, и сеньор Вальдес решил отвести туда Катерину. Как выяснилось, напрасно.
Помещение магазина больше походило на дворцовый зал или на приемную восточного посла, нежели на магазин. Кондиционированный воздух благоухал лилиями; две женщины, чем-то напомнившие сеньору Вальдесу Марию — такие же грациозные и ухоженные, — стояли около стены и оживленно перешептывались. Одна из них потянула с вешалки ядовито-желтое платье, рассматривая его на свету, и фыркнула.
Катерина смешалась — ей было ужасно неловко, даже стыдно находиться в таком месте, и ее неловкость передалась сеньору Вальдесу. Она стояла посреди зала, нелепая в своей детской обуви (ну почему она всегда надевает дурацкие тапочки, ведь в тот первый день, когда он увидел ее в «Фениксе», на ней были туфли на каблуке?) и безобразной бесформенной куртке. Ну да, куртка была коричневой, но как разительно этот цвет отличался от нежных оттенков, столь любимых Марией: вместо медово-золотистых, бежевых или густых, как патока, тонов, вульгарный цвет гнили, компоста, плесени. В ней Катерина выглядела как варвар посреди греческого амфитеатра. Сеньор Вальдес положил ей руки на плечи и незаметно стянул оскорбляющее его вкус уродство.
Девушка не сопротивлялась. Она была настолько подавлена величием окружающей обстановки, что безропотно подчинилась, как заворожено глядящий на занимающееся пламя еретик, которого палачи раздевают перед казнью.
— Давай уйдем отсюда, — шепнула она.
— Что за глупости! Мы же только что пришли! — Он опять не слушал. — Просто ты еще не привыкла к подобным местам, вот и все.
По роскошному ковру к ним неслышно приближалась продавщица, бескровная, будто вампир, с лишенным выражения лицом под толстым слоем косметики, тонкая, прямая, как бы состоящая из одних углов, и смотрела она только на сеньора Вальдеса. Катерина сказала с нарастающей паникой:
— Да, я еще не совсем… Давай уйдем, Чиано!
Женщина сказала:
— Чем я могу вам помочь, сеньор?
Даже сеньора Вальдеса, привыкшего оглядывать живой товар на террасе дома мадам Оттавио, потягивая ледяной джин и перечисляя свои требования, покоробил этот тон.
Он спросил:
— А почему вы обращаетесь ко мне?
Продавщица ничего не ответила. Катерина заметила, что тонкие, нарисованные брови женщины дрогнули, так стрелка сейсмографа дрожит в Париже, когда в садах японского императора с дерева падает гранат.
— Да, почему вы обращаетесь ко мне? — повторил он громче. — Почему вы не спрашиваете даму?
Катерина схватила его за рукав:
— Чиано, давай пойдем в другой магазин.
Но он не слушал.
