Эй, что ты делаешь!
Внезапный дребезг чашек, тарелок и прочей посуды. Потом открывается кран. Алли говорит: Да вот, решил, пока мы разговариваем, наполнить раковину и вымыть пару тарелок.
Не надо.
Просто, пока разговариваем. Их тут многовато скопилось.
Нет.
Ты уверен?
Не надо мыть мои тарелки, Алли, хорошо? Я их, на хер, и сам вымыть могу.
Ну, как скажешь. Просто, понимаешь, я обнаружил, что мне так лучше думается – если я делаю что-то руками, физическая активность, понимаешь, тем более что времени у нас осталось не много: они согласятся на отсрочку, только если я покажу им, что у нас с очень большой долей вероятности могут появиться новые данные.
То есть?
Ну, мало ли, поэтому будет лучше, если мы этим и займемся как можно скорее. И кстати, пока мы об этом не забыли, насчет твоей подписи… Как я уже говорил, это формальность, но немаловажная. Здесь просто сказано, что ты готов идти до конца, несмотря на расходы. Идет? Алли шмыгает носом.
…
Ты понял, что я сказал?
Нет.
Знаешь, я много раз видел, как люди оказываются за бортом, я имею в виду родных и близких – жен, детей. У тебя, к примеру, есть мальчик.
Ему пятнадцать.
Да, конечно, но ведь все равно – мальчик. Я с тобой откровенен, потому что знаю, что ты за человек.
Ты мне только лекций не читай, Алли, о чем ты вообще говоришь?
Я же сказал, это формальность; ты просто подписываешь официальный бланк; на всякий случай, а говоря прямо, на случай, если твой иск удовлетворят уже посмертно. И опять-таки, говоря прямо, многие такой бумаги подписывать не хотят, а потом им же это боком и выходит, и не только им, их семьям тоже. Потому что ты должен сам об этом заявить, как клиент, понимаешь, должен заявить, что готов идти до конца, несмотря на расходы. Я ведь вот о чем говорю, разве хорошо будет, если твои родные и близкие придут потом и скажут, что хотят получить причитающуюся тебе компенсацию, и ничего у них не выйдет. Тут только ты сам можешь распорядиться. Понимаешь? Плюс ты же боец, позволь уж мне это сказать, ты же не хочешь, чтобы они сорвались у нас с крючка, власти-то, не как таковые, стало быть, хочешь идти до конца. Я тебя правильно понимаю?
…
В УСО тебе этого не говорили?
Чего не говорили?
Нет, конечно. Понимаешь, согласно правилам, они в этих случаях могут действовать по собственному усмотрению. В случаях, когда существует риск ранить твои чувства, так они это называют. Примерно как доктора, те ведь тоже тебе не все про тебя рассказывают, оправдываясь тем, что это может ранить твои чувства. То же самое и юристы. Так вот, насчет УСО, они там имеют право держать клиента в неведении, если им кажется, что это отвечает его интересам, в смысле здоровья; неведение благо, так они выражаются; если они скажут клиенту правду, он может разволноваться – или она, зависит от конкретного случая, – а это ведет к приступам страха, к психической неуравновешенности, что нехорошо для общества в целом. Я говорю сейчас о людях, которым нужны голоса избирателей. Вдруг они получат плохую прессу. Я имею в виду уважаемые газеты, не знаю, читаешь ты их, вот кто их беспокоит.
Алли, о чем ты, в жопу, вообще говоришь?
О соблюдении твоих интересов применительно к твоему мальчику, к бывшей жене, даже к твоей подруге; решение зависит только от тебя; насчет того, кому ты хотел бы оставить то, что тебе причитается в случае, если одна из твоих претензий или даже обе будут урегулированы посмертно. Они тебе об этом не сказали, так что неведение совсем не благо, оно попросту лишает тебя денег. Я не знаю, как ты, Сэмми, но я бы даже пенни не позволил им прикарманить. Многие говорят, да пошли они на хер – прости за выражение, это цитата, – дайте мне помереть спокойно, не путайтесь под ногами. А я говорю вот что: Нет! добейтесь своего, не умирайте просто так, давите на них до последнего, проявите упорство, выпотрошите их карманы. Потому что это не их карманы, Сэмми, а наши, так что мы всего лишь получаем те, что нам причитается, чтобы нам было что оставить родным и близким.
Охереть можно.
Я с тобой говорю откровенно.
Сэмми покачивает головой. Он поднимает чашку к губам, отхлебывает чаю.
Это просто-напросто дело, которому следует уделить внимание. Ну, все равно что завещание составить. Конечно, я понимаю, это нелегко.
Ах, мать твою.
У тебя что, живот схватило?
Ага.
Не грыжа случайно?
Нет.
А я вот нажил, открытую – питаюсь нерегулярно, да еще вся эта беготня; плюс проблема личного отношения к делам, предполагается, что ты должен от них дистанцироваться, это тебе любой поверенный скажет. Но иногда не получается, вот в чем беда. Возьми ту же женщину, о которой я говорил; я ее делом уже семь лет занимаюсь. Посмертно. Хотя, когда я только начал, она была жива-здорова. И все ее родственники поумирали один за другим, только один и остался, живет где-то в Бангладеш, в крохотной деревушке, этакий обломок былых времен. Так что даже если я говорю, что ее случай не занимает мой ум целиком, это не значит, что я им не увлечен. Я увлечен эмоционально. Просто я стараюсь держаться деловой стороны, не выходить за пределы логики. Вот будем в пятницу в полицейском управлении, посмотришь, как я работаю. Я не хвастаюсь, Сэмми, при всем моем уважении, я не из числа хвастунов. Ты увидишь меня в деле и подумаешь: Ну и бесчувственный же ублюдок достался мне в поверенные! Так ты подумаешь и будешь в своем праве. Просто я не могу позволить поставить меня в невыгодное положение. Потому что если я оказываюсь в невыгодном положении, то и ты тоже. А для тебя это еще хуже, потому что я же не ты, я всего только твой поверенный. Ты мне сам вчера так сказал и был совершенно прав. Да, мне еще одна твоя подпись нужна, подтверждающая, что я твой поверенный, и доводящая до сведения всех, кого это касается, что мне причитается тридцать три и одна треть процента от полной суммы единовременного вознаграждения, которое может быть получено, во-первых, в качестве компенсации и, во-вторых, как пособие по утрате трудоспособности. Если хочешь, могу прочитать тебе бумагу целиком.
Э-э, да… Сэмми кивает, почесывая щетину на шее, сбоку; десять дней уже, больше похоже на бороду, чем на щетину.
Он так и не усек, о чем толкует Алли. Если честно сказать. Не может он об этом думать. Тебе хотелось бы надеяться, что из этого может чего-то выйти, но ведь не может же. Ты просто приводишь в порядок свои дела. И правильно делаешь. Можешь даже улыбаться по такому случаю. Хыыыхыыньг.
Возражений у тебя нет?..
Э-э, нет.
Хорошо. Понимаешь, иногда возишься с кем-то, а он испускает дух еще до того, как все улаживается, и после приходят его родные и близкие и говорят, да мы и не знаем, кто это такой. И это о человеке, который из кожи лез, чтобы их претензию удовлетворили! Это нечестно и, само по себе, несправедливо, при всем моем уважении. Я уже говорил, можно годами заниматься каким-то делом, оплачивая все расходы; это ж не шутка – я не говорю, что расходов много, дело в принципе, а где принципы, там и деньги, так или иначе, ты следишь за моей мыслью?
Да, приятель, слежу, я тебя понял.
Ну и хорошо, Сэмми, я так и надеялся, что ты поймешь. Я рад, что тебе пришлось хлебнуть баланды, это здорово расширяет кругозор, я по себе знаю. Сам я не жалею, что отсидел, совсем не жалею; если честно, я этому даже рад.
Сходил на скок, мотаешь срок.
Алли хмыкает. Вообще-то я там оказался по ложному обвинению. Я был невиновен.
Ну да, так оно и бывает. Еще чаю не хочешь?
Нет, мне уже скоро идти. Понимаешь, я потратил столько времени, изучая собственное дело, что поневоле набрался сведений о делах вообще.
Это случается.
Да уж. Только знаешь, что произошло в моем случае – пока на воле группа моих родственников вела кампанию в мою защиту, я сидел в тюрьме и сводил на нет все их труды. Господи-исусе, видел бы ты письмо, которое я разослал по всем важным газетам – ну, вроде как пресс-релиз. Дорогой сэр, пишу я, или мадам, это редактору, и дальше: если хотите знать мое мнение, власти совершают серьезную ошибку, подвергая преследованиям всех этих ни в чем не повинных людей. При всем моем уважении, пишу, это лишь помогает им ознакомиться с протоколами и надлежащими правовыми процедурами государства, что не может пойти на пользу обществу в целом, пишу, ну и дальше все ду-ду-ду-ду. Саркастический сукин сын, вот кто я тогда был. Но в то же время думал и о том, как завоевать побольше сторонников, что, в общем, не так уж и наивно. Но я был слишком многословен, слишком многословен, обычная история; умника изображал – выпендривался, понимаешь, Сэмми?
Да.
В молодости это бывает. Причем я же знал достаточно, чтобы понимать – ничего они, скорее всего, не напечатают. Некоторые из ребят, сидевших со мной, просто с ума сходили из-за того, что их письма заканчивали свой путь в бумагорезке, думали, раз они ни в чем не виноваты, так этого и достаточно. Вот, держи… Алли берет Сэмми за руку, вкладывает ему в пальцы ручку и подводит руку к месту, в котором нужно расписаться. Ты просто распишись вот здесь и потом здесь. Ладно? Ты понимаешь, что подписываешь?
