— Исаму уверен, что знает Японию, но сам он типичный американец. Он даже не научился правильно говорить по-японски! Ты — другой, Сид-сан. Исаму живет в мире своего собственного воображения. И я восхищаюсь его чистотой как художника. Но не могу принести себя в жертву его искусству.
Их разрыв сильно повлиял на нее. Когда она сняла темные очки, чтобы протереть глаза, я заметил, что она плачет.
— Развод — ужасная вещь, — сказал я, и мне самому эта фраза показалась банальной и глупой. — Но скоро все пройдет. Время лечит. Думай о фильмах, в которых ты снимешься в Америке, о шоу на Бродвее…
— Проблема не в этом! — сказала Ёсико чуть раздраженно. — Поверь мне, развод — это облегчение. Просто я получила сегодня печальные новости. Но ничего, все в порядке. Здесь уже ничего не поделаешь.
Я начал настаивать — дескать, будучи ее другом и доверенным лицом, я должен знать об этих плохих новостях. Но она лишь покачала головой. Подошел чудаковатый официант, спросил, не хотим ли мы еще чего-нибудь. Я заказал еще кофе и устроился в кресле поудобней. Пианистка в вечернем платье что-то тренькала на рояле. Ёсико заговорила о своем отце. Он всегда был человеком безответственным, сказала она, игроком, не способным позаботиться о собственной семье. Но в Китае он был хорошим человеком, настоящим идеалистом. Искренне любил Китай. Тот был его миром, лейтмотивом его существования. После войны, вернувшись в Японию, он не смог совладать с жизнью. Едва мог позаботиться о себе — что уж говорить о домочадцах. Казалось, ни одной причины оставаться в живых у него не осталось. И он стал бездельником, который крал деньги у собственной дочери, чтобы потом их проигрывать. Сначала Ёсико очень жалела его. Чувствовала, что он тоже — по-своему — жертва этой ужасной войны. Но всему есть предел. И хотя она продолжает носить его имя, больше никаких дел с ним иметь не хочет.
Я снова ей посочувствовал. Должно быть, это очень трудно — вот так потерять своего отца. Нет, сказала она, дело не в нем. Так в чем же? Она выглядела такой беззащитной, когда подняла на меня свои громадные черные глаза. По ее щеке скатилась одинокая слеза.
— Сид-сан, — сказала она тихо. — Ты помнишь того человека, который подошел ко мне после свадьбы?
Чуть подумав, я сказал, что конечно же хорошо его помню.
— Так вот, его звали Сато, Дайскэ Сато. В Китае он значил для меня больше, чем мой собственный отец. Всегда приглядывал за мной и помогал, когда я попадала в беду. Сато любил Китай так же сильно, как и отец. Правда, была у него одна слабость: ему очень нравились китайские девушки, и он вечно попадал в какие-нибудь передряги. Но сердце у него было очень доброе…
Она немного помолчала, вытирая глаза атласным носовым платком.
— Он заслуживал большего, — всхлипнула она.
— Что же с ним случилось? И кто такой был этот Сато?
Из ее рассказа я получил лишь обрывки информации о том, как он работал на японскую разведку и как ему посчастливилось, что русские не угнали его в плен после войны. Но, сказала Ёсико, как видно, бывают судьбы и хуже, чем смерть в сибирском лагере. Вернувшись на родину, Сато вдруг понял, что в его жизни больше нет никакого смысла. Его мир, как и мир ее отца, исчез, и он поплыл по жизни как призрак, иногда выныривая на поверхность безо всякого предупреждения. Она давала ему деньги. Он обещал отстать от нее. Но выдержать больше не смог — и совершил самоубийство. Его обезглавленный труп обнаружил фермер из префектуры Яманаси. Сато выпил слоновью дозу снотворного и привязал себя к дереву. Это было в самый разгар лета. Говорят, какая-то горная псина нашла его через пару дней и удрала с его головой. Местная девчонка видела, как эта собака грызла свою добычу в заброшенном сарае.
Я слушал эту ужасающую историю — и вспоминал свои первые визуальные впечатления от жизни в Японии, которые получал в киношках на востоке столицы. В сознании возникали смутные сюжетные линии, в них двигались фигуры каких-то оборванцев, которые приходили к своим разрушенным домам и не узнавали их — или обнаруживали, что их жены теперь живут с другими мужчинами. Пианистка в вечернем платье играла песню Коула Портера, очень виртуозно и совершенно бездушно.
— Вот, — сказала Ёсико, — улыбаясь сквозь слезы. — Не стоит копаться в прошлом, правда? Там мы уже никогда ничего не сможем изменить. Помнишь ту песенку, которую все пели год назад? — Она пропела несколько слов: — Que sera sera, whatever will be, will be…[63] — Потом сказала, все еще улыбаясь: — Я верю в это. Когда-нибудь мир точно станет лучше, чем сейчас. Именно этому я хочу посвятить мою жизнь. Ты ведь это знаешь, правда, Сид?
Я не совсем понял, о чем она.
— Посвятить чему, дорогая?
Она нежно сжала мою руку:
— Миру, конечно же.
И отправилась в Соединенные Штаты, где ее ожидало блестящее будущее, по крайней мере, она на это надеялась. Исаму поехал в мировое турне, которое ему оплатил крупный американский фонд, с целью изучения искусства и религии, а может, то были культура и духовность. Намбэцу без моей помощи добился в Нью-Йорке серьезного коммерческого успеха. Японско-американское общество организовало масштабнейшую выставку его работ, и один из Рокфеллеров скупил все картины.
«Шангри-Ла» стартовала неплохо. Бостон и Балтимор отозвались положительно, хотя и без лишних восторгов. Конечно же еще было время, чтобы внести изменения. Все восхищались костюмами и подчеркивали, что Сэм Яффе, который на самом деле был старше и куда больше походил на морщинистую старуху, чем на экране, просто потрясающе сыграл верховного ламу. Ёсико, как все вроде бы признали, была в фильме на своем месте. «Чудна, как тропический цветок», — обласкала ее «Балтимор сан». Ёсико дала интервью журналу «Тайм», с должной скромностью порассуждав о своей роли посланницы Востока. Ее фотографию в тибетском костюме опубликовал на своем развороте «Лайф». В «Шоу Эда Салливана» ее расспрашивали о духовной мудрости буддизма. В Филадельфии Боб Райан зашел взглянуть на нее из-за кулис — и заверил, что на Бродвее ее появление вызовет настоящий триумф. В ресторане «Сардиз» уже были забронированы столики, чтобы отметить премьеру. Цветы были заказаны, звезды приглашены, ящики с шампанским громоздились рядами до потолка. Ожидали, что придет весь Нью-Йорк.
И вдруг все рухнуло. Да не просто рухнуло, а с оглушительным треском. Еще раз отдали должное костюмам, еще раз превознесли Сэма Яффе как замечательного верховного ламу. Критик из «Нью-Йорк таймс» заявил, что Ёсико была «прелестна, как пион». Но музыка — полный отстой, да и сюжет, как отметила «Нью-Йорк геральд трибьюн», «сырой, как картонный ящик под проливным дождем»… Мюзикл «Шангри-Ла» отважно продержался на сцене еще три недели. Приглашения на вечеринку отменили, ланчи перенесли на другое время. И Ёсико оказалась в огромном городе совсем одна.
От Уотермана не было ни звука. Но двери Голливуда еще не захлопнулись перед ней окончательно. Ёсико значилась в составе исполнителей комедии под названием «Жена моряка», которую поставил некий Эд Берндз, начинавший звукооператором у господина Капры, а потом добившийся небольшого успеха с «Тремя комиками». Я никогда не видел «Шангри-Ла», но она должна быть шедевром в сравнении с этим приторным леденцом. Сюжет вкратце таков. Джоан Беннет играет жену командира ВМС США, несущего службу в Японии (а сама она — жена продюсера фильма Уолтера Вангера, что объясняет ее присутствие в фильме; никакая иная причина, зачем ее могли побеспокоить, мне в голову не приходит). Ее зовут Джуди или что-то вроде, а командира моряка зовут то ли Бад, то ли Боб, то ли Джек — не помню, ей-богу. Суть, если она есть, в том, что японская домохозяйка, которую играет Ёсико, наблюдает за тем, как Джуди-Дебби… или как ее там… помыкает Бадом-Джеком, причем не только дома. И Ёсико, насмотревшись на это, тоже хочет для себя равных прав, как у американской жены. Все это становится известно командиру на рождественской вечеринке, в сцене, которая планировалась как комедийная, но вышла совершенно угнетающей.
Ожидалось, что фильм вызовет интерес у эмигрантского сообщества в Токио, поэтому я был вынужден написать на него рецензию. Я написал: «Слишком талантливая для участия в столь провальном действе, Ширли Ямагути все же стоит того, чтобы ради нее потратить деньги на билет. Ограниченная узкими рамками сценария, она вытягивает из своей роли все возможное, и это настолько гротескно, что уже не до смеха». Не самый изящный пассаж, понимаю, но я и дело имел с совершенно безнадежным материалом. Мой очаровательный редактор, Сесил Сиратори, который фильм обожал, спросил меня, почему я такой «ч-ч-чертовски негативный». На японских экранах «Жена моряка» шла, пожалуй, не дольше трех недель. Японская критика ее вежливо игнорировала.
Вскоре после этого Ёсико официально заявила, что заканчивает карьеру киноактрисы и собирается выйти замуж за молодого и многообещающего японского дипломата. Я был поражен. Неудача на Бродвее и один дерьмовый фильм не могли настолько выбить ее из седла; тем более, это еще не повод пускать ко дну великолепную международную карьеру. Она все еще оставалась для всех Японской Надеждой. Или этот безумный, импульсивный поступок был спровоцирован так называемой настоящей любовью? Если так, это лишь подтверждает мои сомнения относительно настоящей любви. Боюсь, что многообещающий молодой дипломат сделал ей предложение в тот момент, когда она была совершенна подавленная. Увы, взяв в жены актрису старше себя и с весьма колоритным прошлым, он гарантированно обеспечил себе только то, что его юношеские надежды так и остались неосуществленными. Его, естественно, не выгнали с треском из Министерства иностранных дел, нет. Его просто отправили в Рангун. Какого черта Ёсико делать в Рангуне — можно только догадываться. Я запутался в клубке из разных эмоций: одиночества, утраты — и легкого ощущения того, что меня предали. Великая легенда умерла преждевременно. Яркая звезда вдруг потухла. Я чувствовал себя так, будто некая грубая сила вышвырнула меня из чудесного сна.
