По настоянию Олега я попытался получить назначение в Блетчли в качестве шифроаналитика, ссылаясь на свои лингвистические способности, математический дар, свою подготовку в качестве толкователя скрытого языка изобразительного искусства, на свою феноменальную память. Признаюсь, я выставлял себя там эдаким ученым консультантом. Я уговаривал Ника замолвить за меня словечко перед его таинственными высокопоставленными друзьями, на которых он любил ссылаться, но из этого ничего не вышло. Начал было думать, не пора ли обеспокоиться: может, та ниточка, оставшаяся с времен Кембриджа, маленькая пятиконечная звездочка, которую дознаватели Билли Митчетта разглядели в созвездии моего досье, все еще мерцает там, несмотря на обещание Ника погасить ее?
Я ходил к Куэреллу выведать, не мог бы он рекомендовать меня на эту работу. Откинувшись в своем кресле и положив ногу на угол стола, он какое-то время молча разглядывал меня. У Куэрелла периоды молчания всегда подразумевали сдерживаемый смех.
— Знаешь ли, туда не берут первого встречного, — промолвил он. — Там самые лучшие люди, действительно первоклассные умы. К тому же они не знают отдыха, работают без выходных по восемнадцать часов в день. По-моему, это не в твоем вкусе, а? — Когда я уходил, он прокричал мне вдогонку: — А почему бы тебе не поговорить со старым приятелем Сайксом? Он в тех краях большая власть.
Когда я позвонил Аластеру, тот отвечал уклончиво и нервозно. Он был явно не рад моему звонку.
— Да ладно тебе, Психея, — сказал я, — оторвись на часок от своих кроссвордов. Так и быть, поставлю тебе пинту пивка.
В трубке слышалось его дыхание, и я представил, как он, словно загнанный кролик, безнадежно смотрит на нее, проводя короткими толстыми пальцами по колючим волосам.
— Ты не представляешь, Вик, на что это похоже. Здесь, черт побери, настоящий сумасшедший дом.
Я поехал на одной из департаментских машин. Была ранняя весна, но дороги предательски оледенели. Я еле полз в морозном тумане и попал в Блетчли уже в сумерках. Двое часовых на воротах долго изучали мои документы. Когда два прыщавых юнца с бритыми, в болячках, затылками, в фуражках явно не по их головенкам, хмурясь и почесывая покрытые легким пушком подбородки, проверяли мои бумаги, то были очень похожи на пару школьников, склонившихся над трудным домашним заданием. Позади сквозь туман проглядывали приземистые бараки, тут и там в окнах тускло светились желтоватым светом лампы.
Аластер встретил меня в столовой, длинном низком сарае, пропахшем чайной заваркой и прогорклым жиром. За столиками несколько одиноких душ, уныло склонившихся над кружками чаю и полными пепельницами.
— Да вы, ребята, действительно купаетесь здесь в роскоши, не так ли? — заметил я.
Аластер выглядел ужасно. Худой, впалая грудь, влажная серая кожа. Когда раскуривал трубку, державшие спичку пальцы дрожали.
— Да, все здесь довольно примитивно, — чуть раздраженно подтвердил он, будто именно он был здесь главным, а я порочил репутацию школы. — Обещали улучшить, но сам знаешь, как бывает на деле. Приезжал сам Черчилль, как всегда, выступил с воодушевляющей речью — жизненно важное дело, чтение мыслей противника и дальше в том же духе. Неприятный малый. Не понял толком, чем мы вообще здесь занимаемся. Я пробовал объяснить, но увидел, что у него в одно ухо влетает, из другого вылетает. — Он обвел глазами помещение и вздохнул. — Странно, самое плохое здесь — это шум, проклятые машины тарахтят двадцать четыре часа в сутки.
— Я просматриваю ваши материалы, — сказал я, — хотя не все. — Он внимательно посмотрел на меня. — Послушай, пойдем в пивную, здесь просто ужасно.
В пивной было ненамного лучше, но там хотя бы горел камин. Аластер пил пиво, погружая губу в пену и всасывая полный рот водянистого теплого пойла. Адамово яблоко прыгало вверх и вниз. Его интересовали военные события.
— Я имею в виду не пропаганду, которой полны газеты. Что происходит на самом деле? Мы здесь ничего не знаем. Смешно, черт возьми, а?
— Это надолго, — сказал я. — Говорят, на годы; возможно, лет на десять.
— Господи. — Обхватив ладонями голову, он мрачно уставился на испещренный кругами и рубцами клочок стойки между локтями. — Я не дотяну. — Он поднял голову и, опасливо оглядевшись, шепотом спросил: — Виктор, как ты думаешь, когда они придут?
— Кто они?
— Ты знаешь, кого я имею в виду. — Он обеспокоенно улыбнулся. — Как думаешь, они подготовлены? Ты там был. Если они не устоят…
— Они устоят, — заверил я, положив ладонь ему на руку. — Устоят, если мы им поможем: Бой, я… ты.
Аластер снова уткнулся в кружку и долго тянул пиво.
— Что касается меня, — ответил он, — то не знаю.
Мы просидели около часа. О своей работе Аластер говорить не хотел, сколько бы пинт я ни поставил. Спросил у меня о Феликсе Хартманне.
— Уехал, — сказал я. — Вернулся на базу.
— Сам?
— Нет, отозвали.
Ответ вызвал долгое молчание.
В девять Аластеру надо было заступать на смену. Спустившись со стула, он нетвердо стоял на ногах. В машине, вздыхая и легонько рыгая, сложил на груди коротенькие ручки и привалился ко мне. На воротах новая смена караульных, еще моложе, чем первая пара, заглянула в машину и, увидев Аластера, махнула рукой, давая знак проезжать.
— Так не положено, — пробормотал Аластер. — Придется утром о них доложить. — Он прыснул смехом. — Ведь мы можем оказаться парой шпионов!
Я предложил подбросить его до дома — было страшно холодно и наступило время затемнения, — но он настоятельно просил прежде остановиться, потому что хотел мне кое-что показать. Мы подъехали к одному из бараков, из тех что побольше. Подходя к двери, я услышал, или, скорее, почувствовал через подошвы ботинок приглушенный назойливый шум. Внутри барака выкрашенные под бронзу дешифровочные машины, каждая размером с платяной шкаф, с забавным усердием вертелись и стучали, будто выстроившиеся в ряд на арене большие тупые животные, монотонно повторяющие свои страшные трюки. Аластер открыл одну из них, чтобы показать мне ряды вертящихся и щелкающих колесиков. «Хороши уродцы, а?» — весело прокричал он. Мы вернулись наружу, на обжигающий мороз. Аластер оступился и упал бы, не поддержи я его. С минуту мы стояли в темноте, неловко держась друг за друга. От него пахло пивом, нестиранным бельем и остывшим трубочным табаком.
— Знаешь, Психея, — с жаром произнес я, — очень хочу, чтобы мне нашлась здесь работа.
Аластер снова фыркнул, отцепился от меня и, пошатываясь, двинулся прочь.
— Чего же ты не подал заявление о переводе? — бросил он через плечо и снова рассмеялся. Я не видел ничего смешного.
Я нагнал его, и мы ощупью двинулись рядом через недвижимо висевший туман.
— Когда все кончится, — важно заявил он, — уеду в Америку и стану знаменитым. Оп, вот моя нора.
Аластер вошел в лачугу и зажег свет; внутри полнейший беспорядок и грязь. Вспомнив о затемнении, он выключил свет. Мне вдруг все осточертело — он сам, его усталость, дурной запах изо рта, его непонятные терзания. Но мы по-прежнему находились рядом — я на посыпанной шлаком дорожке, он в темном дверном проеме.
— Аластер, — убеждал его я, — надо мне помочь. Рано отчаливаешь.
— Нет, — ответил он тоном упрямого ребенка.
— Просто устрой меня здесь. Я не буду втягивать тебя в свои дела. Только помоги попасть сюда.
Он долго мочал, я было подумал, не спит ли он стоя. Потом тяжело вздохнул и, насколько я мог видеть, покачал головой.
— Не могу, — сказал он. — Не то чтобы… просто… — Он снова вздохнул, потом громко шмыгнул носом; уж не плачет ли? Кто-то невидимый прошел по соседней дорожке, насвистывая мелодию из увертюры к «Тангейзеру». Хруст шагов удалялся.
Я повернулся уходить. Уже идя по дорожке, услышал из темноты: — Извинись за меня, Виктор.
* * *
Тем не менее кто-то мне действительно помог. Проходивший через мой сектор поток материалов из Блетчли обратился в настоящее наводнение, будто кто-то в верховьях открыл шлюзовые ворота. Много лет спустя, случайно встретив Аластера на Стрэнде, я спросил его, не изменил ли он своего решения, после того как я уехал. Он сказал, что не менял. К тому времени он побывал в Америке. «Стал ли знаменитым?» — спросил я. Он важно кивнул, сказав, что думает, что стал, в определенном кругу специалистов. Мы немного постояли, глядя на проезжающие машины, и вдруг Аластер, прильнув ко мне, возбужденно заговорил:
— Ты не сказал им о Блетчли, правда? Хочу сказать, что не говорил им о машинах и обо всем прочем, верно?
Именно передача полученных из Блетчли секретных сведений в итоге привела к моему триумфальному успеху — той роли, которую я сыграл в связи с великим танковым сражением на Курской дуге летом 1943 года. Мисс В., не стану утомлять вас подробностями; эти прошлые бои наверно представляются вам такими же далекими, как Пунические войны. Достаточно сказать, что речь шла о немецком танке новой конструкции, сведения о котором я получил через Блетчли и передал Олегу. Мне говорят, и скромность не помешает мне этому верить, что в немалой мере благодаря моему участию русские войска одержали победу в этой решающей схватке. За этот мой вклад и за другие формы содействия советским военным усилиям — я твердо решил часть секретов держать при себе — меня наградили одним из высших советских знаков отличия — орденом Красного Знамени. Я, конечно, отнесся к этому известию скептически, но когда за столиком у окна нашего маленького кафе на Майл-Энд-роуд в неярком предзакатном солнечном свете позднего лета Олег достал аляповатую деревянную коробочку и, осторожно оглянувшись, открыл ее, показывая необычный орден — новенький, блестящий, как фальшивая монета, сохраненная в полицейском музее как свидетельство броского мастерства потерпевшего неудачу фальшивомонетчика, — я, к своему удивлению, был тронут. Я достал орден из выстланной красным бархатом коробочки и подержал его в руках. Хотя я весьма смутно представлял, где находился Курск, моему воображению на миг предстала картина вроде тех старых поцарапанных шумных пропагандистских лент, какие выпускал Мосфильм: мчащиеся в дыму по полю боя советские танки, на каждом герой в шлеме, на переднем плане огромный, развевающийся на ветру, просвечивающийся флаг и рев невидимого хора могучих басов, исполняющего победный гимн. Потом Олег бережно закрыл крышку и убрал коробочку во внутренний карман своего залоснившегося синего пиджака; о том, чтобы оставить орден мне, разумеется, не могло быть и речи. «Возможно, — мечтательно произнес Олег, — возможно, когда-нибудь в Москве…» Какие надежды, Олег, какие надежды…
