Провожали Евгению Сергеевну в последнюю дорогу Валентина Ивановна с Алексеем Григорьевичем, Зоя Казимировна, майор Силаков и Надежда Петровна. Кажется, она более всех и страдала, искренне плакала, а может, и покаянно: никто ведь из провожавших не знал, кроме нее, истинной причины смерти Евгении Сергеевны…
А спустя два дня после похорон за Андреем пришли.
— Господи, помилуй, — всполошилась Валентина Ивановна, — да куда же вы ребенка-то забираете?
Алексей Григорьевич, как назло, был на дежурстве.
— Поедет в детский дом, — объяснил молодой человек в гражданском. С ним был еще старшина милиции, но тот помалкивал.
— Никуда я не поеду, — набычившись, заупрямился Андрей. — Когда кончится война, я поеду в Ленинград. У меня там бабушка.
— Вот из детского дома тебя и отправят к бабушке.
— Оставили бы вы ребенка, мы же не прогоняем его, — сказала Валентина Ивановна. — Он нам заместо сына теперь. Ты-то что молчишь, Иван Тимофеевич? — обратилась она к старшине.
— Я что, я ничего, — пожал плечами старшина и отвел глаза в сторону.
— Не положено, — сказал молодой человек. — Если бы вы были его родственниками, тогда другое дело. Ему даже карточки не выдадут. У кого он на иждивении? Сам у себя?..
— Что там родственники, — не уступала Валентина Ивановна. — Иной и родственник, а похуже чужого человека. — Она ласково и вместе с тем тоскливо смотрела на Андрея, сердцем чувствовала, что ничего хорошего его не ждет. — Сделайте милость, не уводите!
— Я работать пойду, — сказал Андрей.
— Без тебя есть кому работать, — усмехнулся молодой человек. — Тебе учиться надо, образование получать. Станешь образованным человеком. Стране нужны образованные люди. Давай побыстрее собирайся, а то на поезд опоздаем.
— А что собирать? — глотая слезы, спросил Андрей. Он понял, что изменить уже ничего нельзя.
— Самое необходимое. А что останется — не пропадет. Как в Ростовском банке. — Молодой человек рассмеялся и подмигнул.
— Господи Иисусе Христе, девять же дней не прошло!.. — запричитала Валентина Ивановна. — Да разве ж можно так?.. По-людски это разве?.. Ты хоть отпиши сразу, как доедешь до места, — всхлипнула она и прижала Андрея к себе. — И помни, что мать-то твоя, царствие ей небесное и вечный покой, здесь лежит…
На станции Андрея сдали оперативной группе, сопровождавшей поезд. В Свердловске отвели в милицию, а уже оттуда переправили в детский приемник-распределитель.
ЛЮБОЙ казенный дом в те времена начинался со стрижки «под Котовского», то есть наголо. И Андрея в приемнике прежде всего остригли, потом отвели в баню. После бани был положен медицинский осмотр. Андрей стоял перед врачом — молодой женщиной — голый, и было ему нестерпимо стыдно. Он даже покраснел от стыда.
— Да ты у нас стеснительный мальчик, — рассмеялась врач. — Женилку отрастил почти до колен, а все краснеешь. Онанизмом занимаешься?
— Нет, — сказал он, хотя и не знал, что такое онанизм. В голосе врача слышалась насмешка, и поэтому Андрей решил на всякий случай отречься от этого неизвестного онанизма.
— Врешь, — брезгливо сказала врач и поморщилась. — Все вы занимаетесь.
— Честное слово, не занимаюсь! — вспыхнул он, прикрывая руками срам.
Врач удивленно, с интересом взглянула на него, пожала плечами и велела одеваться.
Ему выдали серое нижнее белье, серую хлопчатобумажную куртку, которую он едва напялил на себя, серые же штаны, не закрывавшие и щиколоток, парусиновые тапочки и повели в канцелярию на беседу к начальнику приемника. Здешний начальник любил сам проводить собеседования с вновь прибывшими.
Он сидел за столом. На нем была зеленая суконная гимнастерка с отложным воротником, на котором явственно выделялись темные следы недавно споротых петлиц. Один рукав — левый — был пустой и заправлен под ремень. Правая рука лежала на столешнице.
— Воронцов, значит?
— Да, — подтвердил Андрей и передернулся — куртка больно жала под мышками.
— Не вертись, стоять смирно! — Начальник поправил пустой рукав, норовивший вылезти из-под ремня. — Где же я тебя видел раньше, а?..
— Не знаю, — удивленно сказал Андрей. — Я вас никогда не видел.
— Еще бы! — Начальник усмехнулся и, наваливаясь грудью на стол, резко спросил: — Из какой колонии бежал? Отвечать быстро! -
— Я ниоткуда не бежал…
— Ты мне туфту не гони, я тебя сразу узнал. Из Красноуфимской рванул?.. Какого же черта тебя занесло в эту Койву?
— Мы там жили.
— Понятно. Жил с мамой, она умерла, папа погиб на фронте, и ты, бедненький, остался сироткой?..
Андрей молчал. Прошло всего три дня после похорон матери, и при напоминании о ее смерти спазм сдавил ему горло. Он едва сдерживал слезы. А на столе, перед глазами начальника, лежал большой желтый конверт, на котором крупно была написана его, Андрея, фамилия. Значит, в конверте должны быть его документы. Почему же тогда начальник спрашивает, как он попал в Койву?.. В документах наверняка все написано…
Не знал Андрей, да и откуда ему было знать, что Шутов распорядился оформить его как беспризорника, задержанного без документов за подозрение в карманной краже. А метрику Андрея Шутов оставил у себя. Трудно сказать, зачем он сделал это. Возможно, таким способом мстил покойной Евгении Сергеевне за ее строптивость, рассчитывая, что без документов Андрей скоро затеряется в какой-нибудь колонии, сгинет среди настоящих беспризорников, мелких воришек, но даже если выживет, все равно навсегда потеряет связь с нормальным миром, забудет и своих родителей, и свое детство. Никто не станет проверять его басни, потому что никому нет до него дела. А там путь один — сначала колония, потом лагеря. Всего же вернее, был убежден Шутов, мальчишка и не будет рассказывать правду, всю правду. Он смышленый и поймет, что правда не в его интересах. Да и мать наверняка научила, чтобы молчал об отце. В общем-то Шутов не ошибся.
— Щипач? [4] — спросил начальник.
— Что вы сказали? — не понял Андрей.
— И все-таки я тебя где-то видел, — проговорил начальник и, прищурившись, снова оглядел Андрея. — У меня хорошая память на лица, а у тебя запоминающееся лицо. Ладно, Воронцов, или как тебя там, потом разберемся. — Он встал и ловко, одной рукой, оправил гимнастерку. — Сейчас пойдем в группу.
Он привел Андрея в большую комнату, посреди которой на единственном стуле сидела женщина средних лет, в очках. Перед ней на полу, полукругом, сложив по-турецки ноги, сидели мальчишки, человек тридцать. Все они были в серых куртках и в серых штанах, все наголо остриженные, и оттого у всех, так казалось, оттопыривались уши.
Едва начальник, подтолкнув Андрея вперед, вошел в комнату, женщина вскочила и скомандовала:
— Встать!
Мальчишки дружно встали.
— Новенького вам привел, — сказал начальник. — Внимательно присмотритесь к нему. Потом доложите свои соображения. И продолжайте заниматься. А ты, Воронцов, чтобы без фокусов мне! — Он повернулся и вышел.
Женщина, а это была воспитательница, разрешила всем сесть и обратилась к Андрею:
— Фамилия?
— Ну, Воронцов…
— Без ну! — строго сказала женщина. — Имя?
— Андрей.
— Откуда прибыл?
— Из Койвы.
— За что?
— Просто привезли, ни за что.
— Что же, ты прогуливался по улице, а тебя просто так забрали и доставили сюда?
Мальчишки захохотали, им было смешно.
— Встать! — скомандовала воспитательница.
И все встали.
— Садись!
И все сели.
— Встать!.. Садись!.. Встать!.. А тебе, Воронцов, особое приглашение нужно? Все сидят. Воронцов разминается один. — Она подняла руку, подержала недолго, а потом посыпались резкие, частые команды: — Встать! Садись! Встать! Садись!..
Андрей тяжело дышал, громко стучало в висках, ломило коленки, к тому же мешала тесная одежда, и он поднимался и садился с большим трудом. Перед глазами мелькали круглые головы мальчишек с оттопыренными ушами и злое, с насмешливо поджатыми губами лицо воспитательницы. А вот голос у нее был вовсе не злой, но даже приятный, похожий на голос артистки, которая пела русские народные песни. Мать любила ее слушать.
— Встать! Садись!..
И наступил момент, когда Андрей выбился окончательно из сил. Он не мог больше подняться на ноги.
— Встать!
— Не могу, — переводя дыхание и облизывая сухим языком сухое же нёбо, сказал он.
— Встать! — повторила воспитательница.
— Не могу.
Воспитательница подошла к Андрею, наклонилась над ним и схватила его за ухо, пытаясь поднять. Андрей рванулся, вскрикнул от дикой боли и… вскочил на ноги. Он дрожал весь. Потрогал пальцем ухо — на пальце остался след крови.
