— Встать! Садись!..
И наступил момент, когда Андрей выбился окончательно из сил. Он не мог больше подняться на ноги.
— Встать!
— Не могу, — переводя дыхание и облизывая сухим языком сухое же нёбо, сказал он.
— Встать! — повторила воспитательница.
— Не могу.
Воспитательница подошла к Андрею, наклонилась над ним и схватила его за ухо, пытаясь поднять. Андрей рванулся, вскрикнул от дикой боли и… вскочил на ноги. Он дрожал весь. Потрогал пальцем ухо — на пальце остался след крови.
— Можешь?.. — сказала воспитательница. — Садись!
— Не буду. — Андрей напрягся, готовый к отпору.
— Ах так! — Воспитательница размахнулась и ударила его по лицу.
Особенной боли он не почувствовал, но явственно услышал звонкий шлепок. Обида захлестнула его. Он не выдержал и тоже ударил воспитательницу по руке.
— Бандит! Сволочь! — уже совсем не песенным голосом закричала она, чуть отступая назад, ближе к двери. — В карцер! Я тебе покажу, уркаган проклятый, как распускать руки! Я сгною тебя в карцере!..
А тем временем кто-то из мальчишек успел позвать дежурного надзирателя. Он буквально ворвался в комнату, опытным глазом мгновенно оценил обстановку и, схватив Андрея за руки, больно вывернул их за спину. Воспитательница несколько раз наотмашь ударила по лицу. Из носа пошла кровь. Но Андрей не заплакал, не запросил прощения. Он стиснул зубы и зверьком смотрел на нее.
— Ишь как смотрит! — сказала она. — Наглец какой, подумать только! Ударил меня и еще скрежещет зубами. Пять суток карцера!
— Сама первая ударила, — сказал Андрей.
— Не разговаривать! — завизжала воспитательница и топнула ногой. А надзиратель сдавил запястья, и от острой, жгучей боли Андрей едва не потерял сознание, в глазах поплыли фиолетовые круги.
Карцер это холодная, сырая клетка в подвале старинного барского дома. Каменные стены, каменный пол, каменный сводчатый потолок, с которого в одном углу беспрерывно капала вода. Дверь с «волчком», обитая железом, напротив двери — голый топчан, а над дверью— лампочка, прикрытая проволочной сеткой. Лампочка горела круглые сутки, и, хотя была она маломощная, тусклая, едва освещала помещение, свет ее давил на глаза и мешал спать. А спать было положено на голом топчане, без одеяла и только ночью. Днем вообще нельзя ложиться. Но самое страшное в карцере — крысы. Они свободно шныряли по полу, не обращая внимания ни на свет, ни на Андрея, длинные хвосты волочились за ними и, казалось, шуршали. Когда приносили еду — один раз в день, — крысы щерились и злыми маленькими глазками следили за Андреем, готовые напасть на него, и поэтому он ел стоя…
* * *
Здесь я вынужден нарушить чистоту жанра.
Несколько дней назад по телевидению была передача о детском приемнике-распределителе, о том, в каких условиях там содержатся дети, вовсе не обязательно малолетние правонарушители. Видеть этих и без того обездоленных, несчастных детей, слушать их рассказы, как издеваются над ними старшие ребята и взрослые работники приемника, было жутко. Не хотелось всему этому верить. И правда, спустя еще несколько дней в газете появилось «открытое письмо» высокого милицейского начальника, который опровергал все, что показывали и рассказывали по телевидению.
Не знаю, кто тут прав, судить не берусь, потому что знаком с подобными учреждениями военных и первых послевоенных лет, а с тех давних пор многое изменилось (должно было измениться) в лучшую сторону. Все-таки мы живем в цивилизованном, просвещенном обществе. Однако и телевизионная передача, и «открытое письмо» в газете заставили меня задуматься…
Всем известно, что карцеры (штрафные изоляторы — ШИЗО, гауптвахты и проч.) существуют и поныне в колониях, в детских исправительных учреждениях, в армии, в так называемых лечебно-трудовых профилакториях. И вот тут возникает непростой вопрос: насколько законна система таких наказаний, насколько она законна в принципе?..
Давайте разберемся.
Признать человека виновным в совершении преступления может только суд, и только суд — никто больше — имеет законное право лишить человека свободы на определенный, в зависимости от уголовно наказуемого деяния, срок. Но ведь пребывание в том же карцере или на гауптвахте, в сущности, есть лишение свободы! Пусть относительной, урезанной судом либо присягой, но все же свободы. К тому же условия существования в карцере, например, не идут ни в какое сравнение даже с условиями существования в колонии особого режима. Тут речь уже идет не только о лишении и без того урезанной свободы, но также о лишении права на пищу. А карцеры, между прочим, есть и в следственных изоляторах (нынче тюрьму стараются не называть тюрьмой), где люди находятся и вовсе до суда, то есть эти люди еще не признаны по закону виновными в совершении преступления, а попадая в карцер, как бы вторично лишаются свободы и всех прав. Увы, заведения эти, какими бы словами их ни называли, имеются и в детских колониях, и в специальных ПТУ, и в приемниках-распределителях.
Меня, как и любого полностью свободного гражданина, отправить на несколько суток в заключение не может и сам министр внутренних дел, и даже сам Генеральный прокурор— только суд, хотя бы и формальный. А вот малолетнего правонарушителя, находящегося в ОПТУ, безнадзорного мальчишку, сбежавшего от деспота отца и оказавшегося в приемнике, солдата, выполняющего свой священный гражданский долг, почему-то имеет право отправить в карцер, на гауптвахту едва ли не любой работник перечисленных учреждений или прапорщик. Не говоря уже о тех, кто отбывает наказание, отмеренное судом. В этом случае вообще все просто. А ведь тот же карцер (пусть ШИЗО, какая разница) — это не что иное, как тюрьма в тюрьме, но с более жестким режимом. И не надо забывать, что пребывание в ШИЗО автоматически лишает заключенного возможности досрочно освободиться, что предусмотрено некоторыми статьями Уголовного кодекса. В реальной жизни получается, что какой-нибудь надзиратель-воспитатель берет на себя функции народного суда! Все без исключения функции: он и обвинитель, и судья, и… народные заседатели. (А мы еще рассуждаем о суде присяжных!) При всем при том далеко не всегда отправляют в карцер за грубое нарушение режима. Бывает достаточно непочтительно ответить тому же надзирателю, не «уважить» его, а то и просто не понравиться ему. Поистине, была бы шея, а хомут найдется.
Убежден, что и в армии (возможно, тем более в армии) наказание в виде ареста является также незаконным. Ибо солдата никто не лишал гражданских прав и свобод, почему же это позволительно прапорщику?..
Понимаю, что иногда необходимо изолировать человека от коллектива. Однако это редчайший случай, и в таких ситуациях нужно хотя бы разобраться, хотя бы получить объяснения. И уж если все-таки допустимо наказание арестом, то пусть это право принадлежит старшему начальнику, и быть может, не одному ему. И никто, даже суд, не должен иметь права лишать человека пищи, нормального сна и воздуха.
* * *
Когда истекли пять суток, Андрея опять отвели к начальнику приемника.
— Ну что, успокоился? Недооценил я тебя, шпана.
— Я не шпана, — сказал Андрей. Его бил озноб. И от холода, и от пережитого страха, а главное, от обиды и несправедливости.
— Допустим, что ты не шпана, — с усмешкой проговорил начальник. — Тогда кто же ты? Герой нашего времени?
— Человек.
— Челове-ек?! — Начальник даже привстал от неожиданности и удивления. — Человек — это… До человека тебе еще дорасти надо, Воронцов. До-рас-ти! Если ты вообще когда-нибудь им станешь, в чем я сильно сомневаюсь.
— А вы не сомневайтесь, — буркнул Андрей.
— Хотелось бы, да вот не получается. Да что там! — Начальник хотел было махнуть левой рукой, но культя только приподнялась и рукав вылез из-под ремня. — Говоришь, что отец погиб на фронте? Хорошо, я верю тебе. Так за что, думаешь, он кровь свою пролил? Чтобы ты шпаной стал?.. Он шел на смерть, как и другие солдаты, с надеждой, что сын его станет настоящим человеком, а ты?! Эх ты, Воронцов. Ты же посмел ударить женщину!
— Она сама первая ударила, — сказал Андрей. — Сначала ухо выкрутила, а потом по лицу била.
— По лицу, — вздохнул начальник, тяжело опускаясь на стул. — Это плохо, просто никуда не годится, когда бьют по лицу. У нее нервы не выдержали. С такими, как ты, поработаешь — никакие нервы не выдержат. Тут стальные канаты нужны.
— А какой я, какой?.. — выкрикнул Андрей, и на глазах у него выступили слезы. — Что я сделал? Почему никто мне не верит? Я вам правду говорю, а вы не верите!
И его словно прорвало. Захлебываясь словами п слезами, он рассказал все, как было на самом деле. В том числе и про отца, и что мать не умерла, а повесилась, и что его забрали и привезли сюда, хотя хозяева, где они с матерью жили, просили оставить его у них…
