Больничная рутина была слегка нарушена в понедельник вечером. Кэйко отмечала свой день рождения, и семья Итимура собралась втроем — Таро уже отбыл в университет — на праздничный обед сукияки. В конце обеда после чашечки теплого сакэ Мисако, преодолев стыд и унижение, рассказала, как ездила в дом мужа забрать кимоно.
— Просто трудно поверить, — покачал головой доктор. — Неужели люди способны так себя вести?
Кэйко слушала дочь с каменным лицом. Когда дело дошло до денег в хозяйственном пакете, они с мужем пораженно переглянулись.
— Дядя Хидео об этом знает? — поинтересовалась Кэйко.
— Я с ним не общалась, — опустила глаза Мисако.
Мать выпрямилась, ее нос с легкой горбинкой надменно задрался вверх.
— Ну так узнает, — пообещала она. — Я ему напишу.
— Мама, пожалуйста! — взмолилась Мисако. — Не надо никому писать! Какой смысл? С браком все равно покончено, ничего уже не изменишь. — Она начала всхлипывать. — Любовница Хидео ждет ребенка… Оставим их в покое.
Кэйко подала дочери салфетку.
— Вытри глаза и успокойся! Тебе никогда больше не придется иметь дело с семьей Имаи… А вот им теперь придется иметь дело со мной.
После полуночи вновь пошел снег, одевая закопченные улицы Сибаты белоснежным покрывалом. Накинув на плечи шаль, Мисако смотрела из окна палаты, как крупные хлопья, медленно кружась в воздухе, опускаются на землю. Тэйсин мирно спал. Он уже поправлялся и почти не нуждался в помощи сиделки, но Мисако не торопилась уходить в свою комнату. Она чувствовала себя как в детстве, когда, бывало, забиралась в бабушкин стенной шкаф для постельного белья, — уютно и безопасно. Здесь, рядом со спящим священником, она была одна — и в то же время не одна. Можно отдыхать и думать о чем-нибудь — или вообще ни о чем не думать, а просто быть.
Еле слышным шепотом Мисако стала напевать детскую колыбельную про падающий снег. Белые хлопья за окном делались все мельче и падали все гуще, превращаясь в сплошную пелену и отбрасывая дрожащие отсветы на сумрачные стены палаты. Мягкий призрачный свет и нежное пение успокаивали больного даже сквозь сон, возвращали его в далекое детство, когда он с сестренкой играл в снежном домике, похожем на огромную глыбу льда. Скорчившись внутри над тоненькой горящей свечкой, они весело смеялись, поедая сладкие рисовые колобки и наблюдая, как на белых стенах пляшут тени, колеблемые детским дыханием.
Мисако стояла у окна, завороженная бесконечным движением сплошной белой завесы, сквозь которую ей почему-то мерещился снежный домик и лица веселящихся детей, мелькающие в дрожащих отсветах. Звук детского смеха будил в сердце радостные воспоминания, и ей мучительно хотелось попасть туда и присоединиться к общему веселью.
Картинка медленно угасала. Мисако прижала лицо и руки к холодному стеклу, словно стараясь удержать ее, потом закрыла глаза, отдаваясь ощущению покоя. Как всегда после видения, накатила усталость. Направляясь в свою комнату, Мисако снова уловила знакомый звук, но теперь он исходил от постели больного. Монах чуть слышно смеялся — счастливым детским смехом.
*
Во вторник утром Кэйко отдала на почту толстый конверт, адресованный дяде Хидео. В письме, написанном четким изящным почерком на лучшей рисовой бумаге, выражались сожаления по поводу семейной катастрофы, великодушно признавалась ее необратимость, а затем в подробностях излагался визит Мисако в дом бывшего мужа, когда адвокат обманом заставил ее подписать бумаги. Упоминалось о двух миллионах иен в оберточной бумаге, и перечислялись дорогие вещи, принесенные в свое время Мисако в дом Имаи в качестве приданого. Конверт должен был отправиться специальной курьерской почтой и отдан лично в руки адресату не позднее вечера следующего дня.
Мисако, поглощенная мыслями о снежном видении, к тому времени уже забыла о планах матери. Впервые в жизни необыкновенный дар принес не боль и смятение, а радость. Самой ей в детстве не приходилось лепить снежную хатку, и она догадывалась, что именно со священником, спавшим рядом в комнате под тем же окном, связано новое видение. Новое, чистое, совсем не такое, как прежде.
*
В три часа того же дня Мисако вошла в палату с горячим чаем и пирожными, рассчитывая, что Тэйсин достаточно окреп, чтобы поговорить. Монах сидел в кровати, аккуратный и чисто выбритый, но серый и осунувшийся, похожий на бумажную куклу, изображающую прежнего благодушного толстяка. При виде Мисако лицо его просияло.
— О! Да вы почти уже поправились, — воскликнула она. — Уже можете бриться.
Тэйсин смущенно почесал подбородок.
— Утром приходил Конэн-сан, — объяснил он, — и мне удалось высидеть на стуле достаточно долго, чтобы он меня побрил. Правда, на бритье головы времени не хватило.
— А с пирожными справитесь?
— Приложу все силы, — улыбнулся монах, на секунду становясь похожим на самого себя, — но только потому, что их принесли вы. — Он стыдливо одернул ночное кимоно и подтянул одеяло, словно только что обнаружил, что лежит в постели. — Я почти ничего не помню, — признался он и вдруг покраснел. — Я хотя бы сказал вам спасибо за ваши труды?
— Раз десять, если не больше, — рассмеялась Мисако, опуская поднос на тумбочку возле кровати. Потом передала монаху чашку с чаем и пирожное и уселась на стул. — А я вам десять раз ответила «на здоровье» и повторяю в одиннадцатый. — Наклонив голову набок, она пристально вгляделась в лицо больного. — Тэйсин-сан, вы сегодня явно чувствуете себя намного лучше, это только из-за бритья или есть и другая причина?
Тэйсин отпил из чашки и улыбнулся.
— Наверное, еще и лекарства действуют… Кроме того, я сегодня хорошо выспался, впервые за время болезни, и мне приснился замечательный сон.
— А вы запомнили его?
— О, ничего особенного, — смутился монах, — просто воспоминание детства. Вы знаете, я вырос в горах, в маленькой деревушке, там дети зимой часто лепят домики из снега. Вот мне и приснилось, что я сижу в таком домике со своей сестрой. Какой приятный сон!
— Скажите, — прищурилась Мисако, — а вы чувствовали вкус рисовых колобков, которые ели во сне?
Тэйсин разинул рот от удивления.
— Откуда вы знаете, что мы ели рисовые колобки? — Потом вдруг рассмеялся: — Ну конечно! Что же еще могут есть деревенские детишки в снежной хатке.
Мисако поставила чашку на поднос.
— Вам не приходилось слышать, чтобы два человека видели один и тот же сон?
Монах озадаченно моргнул.
— Нет, никогда. Разве такое бывает?
— Все бывает, — серьезно кивнула она. — Иногда случаются самые странные вещи. Кстати, я хотела спросить о тех костях, что нашли в пруду… Кэнсё-сан рассказал мне про череп. Почему вы сообщили только ему?
Тэйсин жалобно застонал.
— Я очень хотел, но побоялся.
— Чего вы боялись?
— Боялся испортить настроение госпоже Кэйко, — нехотя объяснил монах. — Она не любит, когда упоминают о тех костях, потому что считает их причиной смерти вашего деда.
— Да что вы, не может мама так думать! — воскликнула Мисако. — Наверное, вы ее не так поняли.
— К сожалению, это так, — вздохнул Тэйсин. — Сегодня утром Конэн-сан как раз вспоминал, что у нас творилось, когда она нашла урну с прахом у меня в шкафу.
— Что? — удивилась Мисако. — В шкафу?
Совсем сконфузившись, монах сполз на подушку.
— Мисако-сан, пожалуйста, не спрашивайте меня сейчас об этом. Я так устал…
— О, простите! — спохватилась Мисако. — Вы еще так больны, а я пристаю с делами. Поговорим потом, когда поправитесь. — Она заботливо подоткнула одеяло. — Отдохните, постарайтесь заснуть. Я попозже еще зайду.
— Что вы, не нужно, — запротестовал Тэйсин. — Я и так отнимаю у вас столько времени… Мне уже лучше.
— А мне нравится проводить с вами время, — улыбнулась Мисако. — Так что после обеда увидимся.
Она выскользнула в дверь и торопливо сбежала по лестнице. Ей не терпелось поскорее попасть в храм и поговорить с младшим священником. Конэн наверняка знал о том, что произошло.
По улицам, заваленным снегом, велосипед бы не проехал, пришлось идти пешком. До храма Мисако добралась лишь через полчаса, продрогшая до костей. Ноги онемели, в сапогах хлюпала вода. Конэн проводил ее в гостиную и усадил перед электрокамином, а сам побежал на кухню вскипятить чай. Мисако воспользовалась удобным моментом, чтобы переодеть сухие носки.
— Как вы поживаете, Конэн-сан? — спросила она, обратив внимание на печальное лицо монаха.
— Спасибо, хорошо, — ответил он, но не слишком убедительно.
— Наверное, одиноко себя чувствуете?
— Ничего, я не жалуюсь.
Наступила неловкая тишина.
— Вам теперь приходится работать за двоих, — продолжала Мисако. — Трудно приходится?
