Если бы только Марфа, подумал Климов, но лишь молча кивнул.
— Жертвоприношение, — сказал Деверь. — Попахивает средневековьем.
— По многим признакам, мы туда и вернулись, разве не так?
— И ты готов стать жертвенной овечкой?
— Я же здесь.
— Да здесь, вижу… — Деверь задумался, глаза потухли. — На подготовку уйдёт не меньше месяца.
— Кудесница так и сказала.
— Ты разговаривал с ней сам?
— Я разговаривал с тем, что она собой представляет.
— Понимаю. — Каким-то неосознанным движением Деверь дотронулся до его плеча. — Сколько тебе лет, юноша?
— Двадцать два. Это имеет какое-нибудь значение?
— Откуда ты родом?
— Из города Раздольска, из самых недр. — Митя решил, что любопытство Деверя даёт и ему право спросить кое о чём. — Правду ли говорят, Прокл Савельевич, будто вы владеете тайной погружения?
— Это всё глупости. Вечный сумрак, как и вечная жизнь, доступны лишь Господу нашему… Почему выбрали генерала? По моему разумению, Марк Губельман больше подходит. Символическая фигура. На все времена.
Митя удивился: Деверь говорил с ним как с посвященным.
— Не моя компетенция, Прокл Савельевич. Я исполнитель.
— Нет, Митя, ты не просто исполнитель. Кто дважды безнаказанно пересёк зону… Скорее запёчатлённый, хотя сам этого не осознаёшь… Хорошо, оставим до времени… Вернёшься в Гостиничный двор и будешь жить там как мышка. Связи не ищи. Встретимся перед самой акцией.
— В бистро были ваши люди, Прокл Савельевич?
— Возможно, наши, возможно, ваши… Просьбы, пожелания есть?
— Банкир этот саратовский?..
— Без подмеса, не опасайся. — Он тронул носком ботинка мирно посапывающую негритянку. — Через минуту очнётся. Справишься с кобылицей?
— Постараюсь. — Митя скромно потупился.
Деверь хотел ещё что-то сказать, но передумал. Поднялся из кресла — высокий, громоздкий, — неловко обнял Митю:
— Держись, герой! — Бесшумно ступая, скрылся за дверью.
Проснулся Митя оттого, что кто-то возился, сопел на полу. Свесил голову вниз: на тебе, «тимуровец» Ваня Крюк. Голубенькие мутноватые глазёнки на бледном личике лукаво сияют.
— И что дальше? — спросил Климов. — Что прикажешь с тобой делать?
— Известие принёс, — солидно отозвался «тимуровец».
— Какое?
— Дядьку помнишь, Митрий, на площади? Который к Зинке Сковородке отправил? Петюней погоняют.
— Ну?
— Я его видел. Просил передать, на ваше поручение ещё деньги нужны. Из той пятнашки, какую обещали. Я его на хрен послал. Старый хрыч, халявщик, да, Митрий?
— Это всё известие?
«Тимуровец» ужом переместился на середину комнаты, там ему казалось безопаснее.
— Мало, что ли? Хочешь, перчиков надыбаю?
— Каких ещё перчиков?
— Которыми черти похмеляются. Сладенькие такие. Кроме меня, никто не знает, где взять.
Диво не то, что пацанёнок к нему привязался, это нормально, но как в номер просочился: окно-то закрыто. Вместо того чтобы выяснить это, Митя спросил:
— Ты реальный «тимуровец», Ваня?
— А то! На две больницы подписался.
За последние месяцы Климов обвыкся с человеческими эмоциями, но неожиданный прилив жалости к бесприютному маленькому сородичу был всё же в диковину. Звание «тимуровца», в честь великого просветителя России Егора Гайдара, присваивали любому беспризорнику (их в Москве легион), после того как брали на учёт в городском диспансере и вживляли под кожу регистрационный чип. По достижении десяти — двенадцати лет, в зависимости от состояния здоровья, меченые проходили окончательную пересортировку для сдачи тех или иных органов. Самых крепеньких в законсервированном виде отправляли в свободный мир.
— И сколько тебе осталось куролесить? — полюбопытствовал Митя, сглотнув комок в горле.
— Может, полгода, а то и больше, — равнодушно ответил пацанёнок и, розовея от собственной смелости, вдруг добавил: — Можно посижу на кровати, дядя Митрий?
Митя чуть подвинулся, и «тимуровец», просияв, взлетел с пола и примостился у его ног. Такое счастливое, обалдевшее и вместе с тем испуганное выражение Митя видел только у стерилизованных, перевоплощенных руссиян на пунктах голосования, куда их сгоняли два-три раза в год для свободного волеизъявления. Та же смесь тоски и очарованности. Похоже, панцирный лежак с лакированными спинками, прикрытый серым гуманитарным одеялком, представлялся ему царским ложем.
— Прямо не знаю, как быть…
Пацанёнок не отводил прояснившихся глаз, спокойно ждал верховного решения.
— Видишь ли, Ваня, — развил мысль Климов, — по-любому тебе не стоит таскаться за мной. Сам сказал: полгода не тронут, а мой путь, поверь, намного короче.
— Как это может быть, дядя Митрий? При твоих бабках!
— При чём тут деньги?.. Убирайся, Ванька, отсюда подобру-поздорову. Я тебе не отец и не мать.
Тёплым тельцем мальчик прижался к его пяткам.
— Дядя Митрий, я много чего умею, обузой не буду. Так одиноко одному в городе. А вдвоём помирать намного легче. Не гони, пожалуйста.
Митя подумал: когда-нибудь они заплатят за всё.
Глава 26
Из дворца на волю
Патиссон прописал желатиновую успокоительную ванну, её делали два раза, утром и на ночь: под присмотром доктора я опускал ноги в тазик с раскалённой коричневой жижей, густой, как масло, на ушах болтались клеммы, подключённые к незнакомому прибору, на котором доктор с важным видом делал какие-то замеры. Ванна производила двойное воздействие: нижняя часть тела, до пупка, горела как в огне, зато грудь и голову словно прихватывало морозцем, — новейшее, как уверял Патиссон, достижение психотерапии. После этой процедуры я лежал на кровати час-полтора совершенно без сил, борясь с чудовищной депрессией, похожей на чёрный смог… И вдруг в приоткрывшуюся дверь проскользнул Вова Трубецкой, удалой помощник Гаты. Меня не то чтобы озадачил его приход, но перепугал до смерти. Всегда улыбчивый, синеглазый майор был хмур, сосредоточен и двигался так, как будто стал невидимкой. Грешным делом я принял его за посланца смерти и решил, что пробил последний час. Не хватало Абдуллы, но скорее всего азиат ждал в коридоре.
— Опять на расстрел? — поинтересовался я. — Или придушите прямо здесь?
— Не сходи с ума, писатель. — Трубецкой приблизился кошачьей походкой. — Я к вам от известной нам обоим особы.
— Я уж догадался… Но чем я провинился? Главу переписал с поправками, приступил к следующей. Можешь передать господину Оболдуеву.
Наконец-то Трубецкой раздвинул губы в привычной улыбке, и у меня немного отлегло от сердца. Может, он случайно заглянул полюбоваться на писателя-зомби. К таким посещениям я привык, кто только ко мне теперь не заглядывал.
— Отдыхаю после желатиновой ванны, — добавил я неизвестно зачем. — Сейчас опять начну печатать.
— Я от Лизы, — сказал майор многозначительно.
— От Лизы? А что ей понадобилось? — На мякине меня не проведёшь. — Ведь её батюшка отменил занятия.
Трубецкой немного посуровел, присел на пуфик возле кровати.
— Конечно, Виктор Николаевич, у вас нет оснований мне доверять. Но у меня записка. Вот, прочитайте.
Он протянул клочок бумаги, и я, притворяясь идиотом, отшатнулся. Замахал руками, словно увидел змею.
— Какая записка? Зачем мне читать? За кого вы меня принимаете, Вова? Это что, провокация?
— Обыкновенная записка, что с вами? Да возьмите же, возьмите…
— Не надо мне ничего, не надо!
Некоторое время мы были заняты тем, что он протягивал, а я отталкивал его руку, юлой вертясь на постели, всё глубже вдавливаясь в угол. И лишь когда он замахнулся кулаком, я выхватил записку и прочитал. Почерк Лизы, вряд ли кто-нибудь его подделал, не тот случай. «В. Н., смело доверьтесь Т… Л.».
— Шифровка? — спросил я.
Трубецкой залез двумя пальцами в рот и покачал левый клык. Пугал, что ли?
— Да, Патиссоныч веников не вяжет, — сказал он задумчиво. — Но я не могу ждать, пока ты очухаешься.
— Никто вас не заставляет.
— Сегодня ночью будь готов. Ничего лишнего с собой брать не надо.
— Чушь какая-то, — сказал я. — Слушать ничего не желаю.
Майор скривился и потрогал клык справа. Уже уходя, небрежно обронил:
— Никак не пойму — чего она в тебе нашла?
— Кто? — спросил я.
… Как обычно, ужин принесла Светочка, свидетельница убийства Гария Наумовича. Она не оставляла меня своим попечением и при желатиновых ваннах, как и при всех других процедурах, помогала доктору Патиссону. В его присутствии вела себя безукоризненно, строго, как настоящая медсестра, ни словечка лишнего, зато когда оставались наедине, превращалась в простодушную добрую девушку, может быть, излишне шаловливую. У меня от её щипков и покусываний все бока были в синяках.
Кормили теперь хорошо: на сей раз Светочка подала свиную отбивную на косточке с жареной картохой (шедевр бабы Груни), овощной салат, сдобренный оливковым маслом, и жбан английского чёрного эля, благоухающего, как сырой погреб. Я внутренне паниковал, поэтому жевал энергично, как мясорубка, пиво отпивал сразу по полкружки. Светочка следила за мной с умилением, подперев подбородок кулачками. Видно, что жалела.
