И папин голос — еще громче:
— Мама, ложись спать.
А потом — тишина, когда Маргарет Кэски стала подниматься по лестнице.
Кэтрин перестала отворачиваться и увидела вверху над собой лицо отца: такой высокий, он внимательно смотрел на нее.
— Это сделала я, — прошептала она, плача.
Он снова осмотрел ее, ища синяки и ссадины, проверяя, все ли кости целы, а потом отнес ее к себе в кабинет и закрыл дверь, что ее перепугало: раньше она никогда не видела эту дверь закрытой. Она плакала и плакала, никак не могла остановиться. Папа сел за письменный стол и посадил ее к себе на колени.
— Расскажи мне, Китти-Кэт, — сказал он.
Воскресное утро. Небо ясное, воздух морозный. Снег по краям дороги кажется осевшим и покрытым жесткой коркой, а лучи утреннего солнца бьют в деревья под углом, заставляя их отбрасывать на дорогу длинные, пересекающие дорогу тени. Слишком холодно, чтобы солнце смогло растопить ледяные заплаты на асфальте или размягчить заледеневший снег меж толстых ветвей нагих деревьев. В овраге рядом с Верхней Мейн-стрит ручей, втекавший в реку, превратился в серый раздувшийся нарост мощного на вид льда. А по его сторонам замерзшие папоротники, сморщенные и поломанные, выглядят так, будто кто-то открыл и рассыпал среди зарослей пакет замороженного шпината.
Глаза Тайлера жадно вбирали все вокруг; видел он и худую, затянутую в перчатку руку матери у приборного щитка, когда они поворачивали за угол, выпуклость обручального кольца на ее пальце под перчаткой и пыль на приборном щитке. На заднем сиденье хихикала Джинни, которой шептала что-то на ухо Кэтрин.
— Надеюсь, ты никаких секретов ей не рассказываешь, — сказала ей бабушка.
Тайлер спокойно проговорил:
— Оставь ее в покое, мама.
В зеркало заднего вида он поймал взгляд Кэтрин и подмигнул ей. Она в ответ улыбнулась так широко, что у нее даже рот приоткрылся, и приподняла под пальто плечи.
Накануне Тайлер просидел с ней у себя в кабинете до глубокой ночи; Кэтрин сидела боком у него на коленях, и все то время, что она говорила, двигались ее маленькие руки.
Тайлер объяснил ей, что отвечать на вопросы миссис Скиллингс вовсе не значит сплетничать и нет ничего дурного в том, что она рассказала ей, будто он подарил кольцо миссис Хэтч: она просто ошиблась, люди часто ошибаются и говорят ошибочные вещи.
— А что такое колодки и позорные столбы? — спросила Кэтрин. — Про них бабушка говорила.
Он сделал для нее рисунок.
— Ужасные штуки, — сказал он. — Теперь люди уже такого не делают.
— Так делали в былые времена?
— Вот именно.
— А ты потеряешь свое место, как бабушка сказала?
— Да нет.
— А у Медоузов на заднем дворе есть кукла — Тряпичная Энн. В домике под землей. Когда упадет бомба, будет больно?
— Не будет никакой бомбы, Тыквочка.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что никто не хочет уничтожить эту землю. Россия, точно так же как мы, хочет, чтобы наш мир продолжал существовать.
— А разве Медоузы про это не знают?
— Ну, люди порой боятся.
— Я тоже боюсь. — Она посмотрела вверх — ему прямо в глаза.
— Чего же ты боишься?
— Умереть.
Тайлер кивнул.
— Мамочка умерла, потому что Бог готов был ее принять?
Он снова кивнул.
— А почему Он готов был ее принять?
— Мы не знаем.
— А Бог знает?
— Бог знает все.
— А Бог знает, как один раз, когда я играла у тебя в кабинете, миссис Гоуэн пришла и показала мне, как она может сразу вынуть все свои зубы?
— Неужели?
Кэтрин кивнула. Через некоторое время она спросила:
— Пап, а почему это бабушка меня не любит?
— Тыквочка, бабушка тебя любит.
Кэтрин сильно заболтала ногами, потом села неподвижно.
— Она так себя не ведет.
— Ну… — Тайлер обвил руками ее худенькое тельце и крепко прижал к себе. — Бабушка очень много волнуется, — сказал он, — а иногда у людей в голове так много всего происходит, что у них там все перепутывается.
Кэтрин, казалось, некоторое время обдумывала это.
— У Конни Хэтч тоже там все перепуталось.
— Да, я думаю, ты права.
И снова Кэтрин задумалась над его словами.
— Ох, — сказала она, — у Бога, наверно, ужасно много дел.
Он уложил ее спать уже за полночь. В щель под дверью его матери был виден свет, однако Тайлер снова спустился к себе в кабинет — работать над проповедью. Он вставал из-за стола, ходил, прижимая руки к лицу, снова садился. В конце концов он начал писать, и писал без остановки. Он чувствовал себя словно спортсмен, много лет тренировавшийся, и — вот они, долгожданные гонки. Силы нарастали в нем, затем покидали его, потом возрастали снова. Никогда прежде не читал он проповедей такой суровости.
Чтение Священного Писания будет из пророка Исаии и закончится словами: «…и правда стала вдали; ибо истина преткнулась на площади, и честность не может войти».[95] А затем, после молитвы, он скажет: «Только бесконечное милосердие Господа может облегчить бесконечные страдания человеческой жизни».
Перед сбором пожертвований он прочтет двадцать шестой псалом: «Господи, возлюбил я обитель дома Твоего, и место жилища славы Твоей… Нога моя стоит на прямом пути, в собраниях благословляю Господа».[96]
А после этого он прочтет такую проповедь, каких до этих пор не читал никогда.
«Неужели вы полагаете, — писал Тайлер, — что, раз мы узнали, что солнце на самом деле не уходит вниз, под землю, что на самом деле мы вращаемся с головокружительной скоростью, а солнце вовсе не единственная звезда в небесах, — неужели вы полагаете, что из-за всего этого мы стали менее значимы, чем считали прежде, или что мы гораздо, гораздо более значимы, чем полагаем? Неужели, по вашему мнению, ученый и поэт не связаны между собой? Неужели вы думаете, что мы способны ответить на вопрос „кто мы и зачем мы здесь?“ посредством одного лишь рационального мышления? Это ваше дело, ваши честь и достоинство, ваше врожденное право — нести бремя этой великой тайны. И ваше дело — в каждой мысли, в каждом слове, в каждом поступке задаваться вопросом: как лучше всего служить любви?
Вы не служите Господу, когда с наслаждением обсуждаете слухи о тех, кто нищ духом, кого невозможно защитить; вы не служите Господу, когда игнорируете собственную нищету духа».
Небо уже светлело, когда он положил карандаш на стол. Перечитывая исписанные страницы, он увидел, что нарушил главное правило проповедования: в своей проповеди он употребил местоимение «вы» вместо принятого «мы». Он долго сидел за столом, раздумывая над этим. Потом умылся и заснул на диване.
Когда он проснулся, перед ним стояла Кэтрин. Она оделась сама, ее красная водолазка была надета наизнанку, у горла маленьким белым язычком торчал ярлык «Бастер Браун».
— Папочка, — прошептала она, — ты еще пока не рассердился на меня за то, что я вчера вечером тебе рассказала?
Он потянулся к ней — обнять:
— Я совсем наоборот.
— А что такое — наоборот?
Тайлер сел, растирая ладонями лицо.
— Думаю, это значит — не сержусь.
Ее смех, искренний и совершенно неожиданный, сразу сделал ее гораздо старше на вид. Но тут она покружилась перед диваном, совсем по-детски, и почти пропела:
— Значит, ты меня все еще любишь.
Сейчас он снова бросил на Кэтрин взгляд в зеркало заднего вида и увидел, что она держит обе ладошки Джинни в своих.
Тайлер въехал на стоянку у церкви. Там уже стояли машины Остинов, Чейзов и Гоуэнов. Он проехал мимо них, дальше вниз, по склону небольшого холма, чтобы припарковаться поближе к своему кабинету. Сколько же раз он подъезжал сюда? Приступ ностальгической боли вдруг сжал его сердце; знакомый вид, казалось, лишил его возможности правильно ориентироваться. Он понял, насколько устал, когда выключил зажигание: возникла какая-то боль в икрах ног и ощущение, что где-то позади глаз ему вставили кусок сетчатой двери. Он поцеловал дочерей, и его мать повела их в класс воскресной школы. У себя в кабинете он сел на краешек стула.
«Призри, услышь меня, Господь, Боже мой! Просвети очи мои… да не скажет враг мой: „Я одолел его“. Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь. Я же уповаю на милость Твою. Пребудь со мной ныне».[97]
Одна за другой на парковку медленно въезжали машины и останавливались перед церковью, так что их длинные блестящие капоты оказывались посреди парковки нос к носу. Сначала из них появлялись женщины, сразу начинавшие кутать шею в шарфы, а на руке у каждой из них висела сумочка. Они поджидали мужей, завозившихся с ключами, с бумажниками, а затем вместе шли молча по дорожке, приветственно кивая всем остальным. Подъезжало все больше машин, седаны с низкой посадкой и стейшн-вэгоны. На парковке уже не оставалось места, и некоторые останавливались прямо у обочины дороги.
