Чарли кивнул.
Послышался резкий стук в дверь, и Чарли поднялся открыть ее. Там стояла Маргарет Кэски.
— Я забираю его домой немедленно, — проговорила она. — Дети ждут в машине. Я не могу так долго оставлять Джинни одну.
— Конечно, — ответил Чарли, отступая назад.
Машину вела его мать, дети сидели сзади. Никто не произносил ни слова. Тайлер сидел, глубоко засунув руки в карманы пальто, из глаз его, то из одного, то из другого, время от времени скатывалась слеза, так что широкий размах голубого неба, казалось, мерцает, как и обнаженные деревья, растущие у берега реки, и речные закраины, укутанные одеялами замерзшего снега, испещренного голубыми тенями. Бессильное послеполуденное солнце роняло мягкий свет на поля, мимо которых они проезжали; заледеневшее покрывало осевшего снега излучало мягкое сияние, почти повсюду тянувшееся до самого горизонта и лишь кое-где — до ближнего амбара.
Кэтрин, у которой от утреннего ощущения счастья в воображении рисовалась картинка, как она кувыркается от радости по пологим склонам заросших травою холмов, теперь сидела, крепко держа в руках ладошку Джинни и наблюдая за отцом, хотя оттуда, где она сидела, позади бабушки, лицо его было ей видно только отчасти. Никогда, никогда в своей жизни Кэтрин не видела и не знала, что взрослый мужчина может плакать. Это было так же поразительно, как если бы дерево вдруг заговорило. И Кэтрин чувствовала, как у нее внутри возникают и колются маленькие иголочки ужаса.
Когда все вошли в дом, папа встал в гостиной, не снимая пальто, голова его была опущена, будто потолок в комнате вдруг оказался для него слишком низким.
— Наверх, девочки. Тотчас же! — скомандовала бабушка, щелкнув пальцами.
И девочки пошли за ней наверх, но, когда Кэтрин обернулась, папа улыбнулся ей какой-то смешной, вроде бы удивленной улыбкой, и она поняла, что все и правда пошло не так, как надо, но черные иголки у нее в животе перестали колоться. Она села рядом с Джинни на кровать и стала петь ей тихонько песенку за песенкой.
Внизу Тайлер все стоял в гостиной. Он посматривал то на диван, то на кресло-качалку, потом повернулся и заглянул в столовую. Посмотрел на мать, вошедшую в комнату, пожал плечами и улыбнулся ей. Но лицо ее было серым, губы — совершенно бесцветными.
— Мама, — сказал он, — сядь. Тебе нехорошо?
Очень медленно она опустилась на диван, на самый краешек. Тайлер подошел и сел рядом с ней.
— Сними же пальто, — сказала она тихо, почти шепотом. — Ради Всевышнего на небесах!
Он снял пальто, не вставая с дивана.
— Мама, что не так?
Мать повернулась к нему лицом. Ее глаза казались нагими, лишенными ресниц, веки покраснели.
— Что не так? — повторила она. Голос ее был по-прежнему очень тихим. — Никогда я не переживала такого унижения. Никогда в жизни. Ни разу — за всю мою жизнь.
Тайлер оперся о спинку дивана и стал разглядывать кончики своих черных кожаных ботинок. Края ботинок намокли — он оставил галоши в церкви, у себя в кабинете.
— Пережить унижение — это хорошо, — сказал он.
— Прекрати.
Тайлер увидел, что рука у матери дрожит.
— Я скажу тебе только одно, Тайлер Ричард Кэски. Это вовсе не хорошо — в последний раз увидеть Сьюзен Брэдфорд. А ты видел ее сегодня в последний раз. Ей было так неприятно, что она едва могла на меня смотреть и сразу пошла к своей машине.
Тайлер представил себе эту картину: Сьюзен садится в свою машину в конце парковки, надевает темные очки и едет обратно в Холлиуэлл и все ее существо охвачено неприязнью.
— Ну и ладно, — произнес он. — Это ничего.
— А теперь скажи мне, что ты намереваешься делать? У тебя явно нервный срыв, Тайлер, и наблюдать это просто отвратительно. Не понимаю, почему ты раньше не обратился ко мне, не предотвратил этот ужас, эту сегодняшнюю сцену.
— Неужели у меня нервный срыв? — спросил он.
— Взрослый мужчина не выходит вот так, перед всеми, и не ведет себя так, как ты повел себя сегодня, если только он не тяжко-тяжко болен.
— Почему же ты так рассердилась на меня? — спросил Тайлер.
— Тебе придется вернуться со мной в Ширли-Фоллс, — заявила его мать, и голос ее обрел прежнюю силу. — Но клянусь тебе, Тайлер, я не смогу долго терпеть этого ребенка в моем доме. А ты не сможешь сам о ней заботиться. Я позвоню Белл и узнаю, что она сможет сделать.
— Какого ребенка?
— Кэтрин, разумеется.
— Я не собираюсь ехать с тобой в Ширли-Фоллс, мама. Никто из нас тебе в твоем доме не нужен. И на самом деле мне очень хочется, чтобы ты оставила Джинни здесь.
Его мать поднялась на ноги.
— Ты безумен, — сказала она. — Ты и в самом деле сошел с ума. Впервые со дня смерти твоего отца я не имею ни малейшего представления, что мне делать.
Тайлер оглядел комнату:
— Я не думаю, что я безумен.
— Сумасшедшие никогда так не думают.
Старая собака Минни встала, проковыляла до дальнего угла комнаты, свернулась там и, уложив морду на лапы, следила за ними печальными глазами.
— Мама, милосердные небеса! Ты ведешь себя так, будто я убийца. — Тайлер снова оглядел гостиную. — Может быть, я такой и есть, — пробормотал он, думая о таблетках, которые оставил у кровати Лорэн. — Может быть.
— Ну хорошо. Надевай обратно пальто. Я звоню Белл, и мы уезжаем.
Тайлер встал, прошел через гостиную и сел на один из стульев в столовой. Его мать пришла туда вслед за ним, и он долго смотрел на нее, прежде чем заговорить. Говорил он совершенно спокойно:
— Я сейчас никуда не поеду, мама. Мне нужно позаботиться о моей жизни и о моих детях. Я не хочу, чтобы ты забирала с собой Джинни. И я не прошу: я просто говорю тебе это.
— А я не оставлю с тобой эту малышку.
Тайлер медленно наклонил голову:
— Оставишь. Мы с тобой не нуждаемся в соломоновом решении — разрезать младенца пополам.
Миссис Кэски схватила сумочку, в яростной спешке застегнула пальто.
— Так что же ты все-таки собираешься делать, могу я спросить?
— Я не знаю, — ответил Тайлер. — Правда не знаю.
Телефоны из дома в дом в городе не звонили ни в тот день, ни даже в дни, за ним последовавшие. Садясь за воскресный обед, горожане были молчаливы, говорили лишь тогда, когда нужно было указать детям, чтобы те воспользовались салфеткой или помогли убрать со стола. Словно произошла смерть, с которой трудно примириться, которую трудно воспринять, и людьми овладела характерная для Новой Англии сдержанность, уважительное молчание, за которым крылась и некоторая доля вины, если принять во внимание то, чему они стали свидетелями.
Многими владело чувство неловкости, и, к тому времени, как спустилась тьма, некоторые женщины стали тихонько спрашивать своих мужей, не думают ли они позвонить в фермерский дом, дабы убедиться, что с Тайлером все в порядке.
— Куда он уедет? — спрашивала то одна, то другая у своего мужа. — Скажи ему, мы не хотим, чтобы он уезжал.
И когда Фред Чейз, и Скоги Гоуэн, и Чарли — все ему позвонили, их удивило, что Тайлер сам подошел к телефону. Он сказал им, что едет в Брокмортон договориться, чтобы кто-то из слушателей семинарии временно заменил священника, пока не будут достигнуты более постоянные договоренности. Он, казалось, был удивлен, когда ему сказали, что никто не хочет его отъезда.
Поэтому горожане готовились ко Дню благодарения без большого энтузиазма. В некоторых домах даже не чистили серебро, как это обычно делалось. Поговаривали, что Уолтера Уилкокса опять видели ночующим в церкви. Люди ждали с горестным чувством в душе, и, сталкиваясь одна с другой в магазине, женщины в эту неделю не говорили о Тайлере. Разговоры были о скандале с очередной телевикториной и о том, что теперь, кажется, ничему и никому в этом мире нельзя доверять.[99] Не говорили они и о Конни Хэтч, которую, как сообщалось в газете, все еще содержали в окружной тюрьме, поскольку следователи и окружной прокурор до сих пор не решили вопроса об эксгумации тел.
В воскресенье в Вест-Эннет прибыл пастор-студент, толстолицый мужчина с густыми черными бровями и довольно сильным заиканием. «Д-д-да п-п-пребудет м-м-ми-лость Г-господня со всеми н-нами». Это был день воскресного причастия, но Дорис не стала петь соло. «Г-господь рек: с-сие есть к-кровь м-моя, исп-пейте от н-нее…»
Мэри Ингерсолл ходила по классу так медленно, будто к ее жизни вдруг добавился лишний десяток лет. Жгучий стыд мешал ей поговорить с Рондой или с мистером Уотербери о том, что произошло, а сами они не проявляли никакой инициативы. Мистер Уотербери только сказал ей: «Продолжайте работать, как всегда, Мэри. Мы еще не знаем, вернется ли девочка в класс».
А Мэри хотелось, чтобы он сказал ей: «Вы делали все, что могли, и даже более того», но он этого не сказал, да и сама она вовсе не была уверена, что заслуживает таких слов. В ту самую минуту, как она увидела, что Тайлер Кэски плачет, она поняла — без всяких слов, которые могли бы сформироваться у нее в сознании, — что ее злые мысли о его характере были просто неправдой. Ведь это был человек в глубоком горе, и ей стало стыдно за то удовольствие, которое она испытывала, всячески понося Тайлера в разговорах с подругами и мужем.
