Итог: четверть века позади.
Двадцать пять лет руки по швам, подъем, отбой, покажите ваш дневник, чем вы думаете, отставить.
А в двадцать шесть лет Лермонтов уже погиб.
Это ведь не антиутопия какая-то, а реальность. Может, на первый взгляд она и не кажется страшной, но если спокойно всмотреться — это ж чудовищно.
Нельзя двадцать лет учиться! Когда есть методики, чтоб за полгода научить человека иностранному языку, за год — достойной игре на музыкальном инструменте, а два года хватит на то, чтоб ознакомиться с лучшими текстами мировой литературы.
Вполне возможно, что все это было неплохо задумано, но видит Бог: наше образование является по большей части профанацией. Если мы так долго учим точные науки — отчего мы не можем просчитать свою пенсию и разобраться с налогообложением? Если у нас столько лет ушло на иностранные языки, отчего россияне не говорят по-английски, по-немецки и по-французски хотя бы на бытовом уровне? Если нам так старательно преподавали литературу, почему вменяемых читателей в России в лучшем случае 10 %, в то время как половина взрослых жителей державы не читают вообще, а остальные тратят глаза на стыдную печатную дурь, оскорбляющую само достоинство человека?
В детских садах дети должны расслабляться, прыгать, бегать, стрелять из лука, танцевать и петь, и все это желательно проделывать на свежем воздухе, если таковой имеется.
Школа должна начинаться лет в восемь, лучше в десять, и заканчиваться в четырнадцать-пятнадцать. Еще три года на университетское образование — и человек должен быть свободен!
В восемнадцать лет он может командовать полком, работать над докторской диссертацией, заводить здоровых детей.
А иначе все идет наперекосяк.
Из школы выходят бледные, уставшие невротики, в армию попадают полные неудачники, университеты выпускают инфантилов, к двадцати пяти годам не научившихся бриться, или перезревших девиц, которые собираются ближайшие минимум пять лет заниматься работой, но никак не семьей — и поэтому в лучшем случае заводят первого ребенка после тридцати, если предыдущие четыре аборта оставили такую возможность.
Революцию в России стоило бы устроить только для того, чтоб разрушить эту отвратительную школьную систему, которую к тому же год от года только ухудшают.
Это ж тяжкие оковы! Их надо сбить и раскурочить!
Для человека, который в свои восемнадцать уже свободен, имеет за плечами и огромное, буйное детство, и семь лет въедливого ученья, и отменное здоровье, — у него впереди небывалое пространство и для свершений, и для ошибок.
Давайте позаботимся об этом пространстве.
Потому что даже ошибки лучше совершать в юности. Ошибки, совершенные позже, далеко не всегда хватает времени исправить.
2011
«Снять черную ржавчинку, вскрыть белую грудочку…»
Крестьянская война, которой никогда не было
Смешно и грешно говорить об этом, но меня всегда будет мучить одно кромешное желание: побывать в той станице, где родились Степан Разин и Емельян Пугачев. Они ведь родились на одной краюхе земли, с разницей почти в сто лет, два атамана великих разбойных войн. Что за огненный вихрь возникал там, над местом их зачатья?
…Станица имела прозванье Зимовейская…
Я хочу туда больше, чем в любые столицы мира, в жареные южные города и выбеленные северные.
Мне кажется, что, выйдя на донской берег по той земле, по которой ходили они — два буйных бунтаря, угодив ногой им след в след, глотнув зимовейского воздуха, заглянув в ту донскую воду, рассветную или закатную, в которую заглядывали они, я б разгадал, отчего Степан и Емельян были такими, к чему родились, как прожили свою вольную, безбожную жизнь.
Не сложится разгадка русского бытия, пока не поймешь, что за бурливая кровь торжественно и злобно пронесла их по пыльным степям, высоким водам, шумным городам и всмятку ударила головами о Лобное место.
Но станица Зимовейская навечно полегла под донскою водой: переустройство мира человеком поглотило ее, как распутинскую Матеру. Нет больше на свете Зимовейской, не увидеть ее.
Где-то там, в непроглядной мути, по вязкому дну бродят черные в темноте и радужные на свету призраки. Никогда не коснуться мне их.
И я печалюсь.
Даже странно, если б люди, носившие такие грозные имена, как Степан Разин и Емельян Пугачев, не устроили бы кровавые свары. Сама судьба их в именах заключена: разве не слышна она?
Да и два иных смутьяна, хоть статью пониже и дурью пожиже, тоже носили славные прозвания: Иван Болотников и Кондратий Булавин.
У русской истории хороший вкус, тонкий слух.
При Разине, к примеру, был славный сотоварищ, на первых порах — равный ему, звали Сергей Кривой. Но не мог Серега Кривой стать предводителем бунта, не мог, и все.
А у Пугачева — всякий, кто читал великую драму Есенина, знает — был Хлопуша. Диким, бурным, с рваными ноздрями — таким запомнился Хлопуша, но с его прозванием можно было стать лишь забубенным разбойником. А истинную смуту раздуть мог лишь Емельян свет Иванович.
Как поэму читаешь русские исторические хроники: где Долгоруким, Боротянским и Трубецким противостоят Разины, Булавины и Пугачевы. Две России — державная и окраинная, окаянная, мозолистая — сходились лоб в лоб: Шекспира на них нет.
У русской истории хороший вкус, говорю. Хотя горчит, горчит.
Первый в списке — Иван Болотников. Идеальная фигура для авантюрного романа. Холоп князя Телятевского-Хрипуна.
Парнем бежал на Дон, что сразу выдает лихую и склонную к приключениям фигуру. В очередной казачьей схватке захвачен татарами в плен, продан туркам, турками посажен на галеры. В морском бою турок бьют итальянцы — таким образом Иван Исаевич попадает в Венецию. Колобродит там некоторое время, затем добредает до Польши, где знакомится с одним из мимолетных Лжедмитриев — то был дворянин Молчанов, который позже стал помогать куда более маститому самозванцу, оставшемуся в истории под кодовым именем Лжедмитрий II.
На дворе стоит 1606 год, только что убит Лжедмитрий I, он же Гришка (а кому и Юрий Богданович) Отрепьев.
Лжедмитрий II оказался Болотниковым очарован и, судя по всему, очаровал и самого Ивана Исаевича.
В итоге Лжедмитрий II отправляет Болотникова в Путивль к своему сообщнику князю Шаховскому.
Того, кто сносил уже холопью шкуру, разномастную одежку казацкой голытьбы, рубище татарского пленника, ничтожного раба на турецкой галере и венецианского, прямо скажем, бомжа, — того теперь князь встречает как царского посланника.
Неведомо какими словами смог убедить Болотников своих новых знакомцев, — но ему предоставляют какое-то количество воинов, а остальную армию он скоро добирает сам, колобродя по русской глубинке.
И ведь не прогадали, подлецы, поставив на Болотникова!
После первого, несмертельного, поражения в противостоянии с воинством Василия Шуйского Болотников одерживает блестящие победы: бьет, к примеру, с полуторатысячным своим наполовину сбродом пятитысячную армию князя Трубецкого.
Вот они, холопы!
Долго после этого бросала военная судьба Ивана Исаевича из стороны в сторону. Однако надо понять, что учинил он все же не крестьянскую войну, но служил (скорей всего, искренне) подлому самозванцу, и за спиной его была жадная до русского простора Польша. Крестьяне ж просто к делу пришлись, если и были они.
Тем более что в странствиях у Болотникова сложилось весьма оригинальное отношение к русскому народу.
«Вы считаете себя самым праведным народом в мире, а вы — развратны, злобны, мало любите ближнего и не расположены делать добро», — так он говорил.
Любопытный тип.
Наверное, погуляв по венециям и варшавам, Болотников стал западником и вообще геополитическим еретиком. Задо-о-олго до Чаадаева!
Все закончилось, когда царь Василий Шуйский в кровавых муках загнал наконец Болотникова со товарищи в Тульский кремль и, перекрыв плотину, кремль тот затопил — так что подмоченному Ивану Исаевичу пришлось пойти на переговоры.
В смурной октябрьский день Иван Болотников прибыл в царский стан и стал перед Василием Шуйским на колени. Положив себе на шею саблю, сказал: «Я служил верно тому, кто называл себя Димитрием в Польше — справедливо или нет, не знаю, потому что сам я прежде никогда не видывал царя. Я не изменил своей клятве ему, но он выдал меня. Теперь я в твоей власти, если хочешь головы моей, то вот отсеки ее этой саблей; но если оставишь мне жизнь, то буду служить тебе так же верно, как тому, кто не поддержал меня».
Надо сказать, что Шуйский обещал Болотникову оставить жизнь, но слова не сдержал: в итоге Ивану Болотникову выкололи глаза и утопили его в проруби.
Было то в 1608 году.
